Детство, опалённое войной, (рассказы -"Огонёк", "Три судьбы") - 11.МВГ [6] - ИЗБА-ЧИТАЛЬНЯ - ЧИТАЛЬНЯ

Детство, опалённое войной, (рассказы -"Огонёк", "Три судьбы")

на начало книги "ОГОНЁК" ...Песне ты не скажешь до свиданья, Песня не прощается с тобой. (С. Островой) КОГДА в наши дни я слышу эту песню, то в памяти моей невольно возникает жаркий июльский день далёкого военного 44 года. В тот день я впервые встретился с ней, услышал её простые, бесхитростные слова и такую же светлую, с грустинкой, сразу и навсегда памятную мне мелодию. Уверен, что у многих из нас, нынешних ветеранов, в тайниках памяти есть подобные воспоминания. В них - своя любимая песня и память о первой встрече с нею. Прит таких воспоминаниях на душе становится как-то тепло и радостно, а вместе с тем, конечно, и грустно. Грустно, потму, что с каждой такой встречей ощущаешь неумолимость и стремительность бега времени, из дней и лет которого уже сложилась прошедшая с тех пор жизнь. Так радостно и грустно бывает обычно при встрече с хорошим и давно знакомым человеком, с которым судьба развела тебя много лет назад. Глядя на него, видишь, как постарел твой друг или ровесник, и мысленно переводишь на себя его седину и морщинки. И с грустным вздохом представляешь, как "много воды утекло" уже в наших с ним жизненных реках... Ну, а теперь о первой встрече с "Огоньком", который был когда-то шедевром и общим любимцем из лирики военной поры... ...СВЕРСТНИКИ мои, надеюсь, помнят, что в первые же месяцы Великой Отечественной войны во всех советских школах на строгом серьезе было введено обязательное изучение военного дела. Девочки готовились стать связистками или санитарками, а мальчишки заранее осваивали весь комплекс необходимых для солдата знаний и умений. Помнится, что военрук нашей средней школы №14, по фамилии Федорчук, был когда-то офицером николаевской армии. Он был весьма строг к нам, 15-летним мальчишкам и более старшим подросткам. Сейчас я знаю, как прав он тогда был тогда в своей требовательности и даже беспощадности. И в этом мне потом не раз приходилось убеждаться. А тогда нам казалось, что у этого пожилого, но всегда по-военному подтянутого человека, эвакуированного сюда из карельского города Медвежегорска, просто нет сердца. Он беспощано "гонял" нас на тактических занятиях, заставлял "в полный профиль" окапываться, т.е. "вгрызаться в землю", начиная из положения лежа. Терпеливо и настойчиво учил метко стрелять, маскироваться, переползать.... По его зычной команде мы делали это и многое другое в любую погоду, осенью, зимой и в весеннюю распутицу. Он добивался от нас четких и кратких докладов, умения самим правильно подавать команды, выполнять строевые приемы "с оружием и без", владеть приемами штыкового боя, досканально знать устройство трёхлинейки Мосина (т.е. винтовки образца 1891/30 года), а также пулемета, гранат, противогаза... И, признаюсь, военрук умел доводить наши знания, умения и навыки до "ажура". Доставалось нам от него, "как богатым"! Но сейчас, проведя более 30-ти лет в армейском строю, я низко поклонился бы ему за те твердые азы солдатской науки, от него полученные. Однако встретиться нам, к сожалению, больше не довелось... А тогда, в конце июня 1944-го года, после школьных экзаменов за восьмой класс, мы как допризывники были отправлены в областной лагерь всеобуча. Лагерь этот располагался недалеко от Перми-II, за переходным через железную дорогу мостом. Теперь здесь выросли многоэтажные микрорайоны нашего областного центра - миллионера. А в ту пору в этом довоенном лесном городке Осоавиахима поочередно формировались для фронта воинские части и подразделения. В июне-июле 44-го года он оказался свободен для нас, восми- и девятиклассников, приехавших их нескольких районов Прикамья. Помнится, что командир нашей роты, лейтенант Суханов, был офицером Верещагинского райвоенкомата. Был мужик рослый, стремительный и энергичный, обладал скуластой монгольской физиономией и огрушительно звонким командирским голосом. Нам особенно доставалось от него в ходе марш-бросков при внезапных ночных тревогах, на которые Суханов был большой любитель. Возвратясь в лагерь после таких пробежек с полной солдатской выкладкой, мы падали на свои нары, как говорится, "без задних ног". Взводный же у нас, верещагинцев, был пожилой человек, фронтовик, списанный по ранению офицер солдатского происхождения. Он бы, наоборот, человеком спокойным, несуматошным и, видимо, втайне жалевшим нас, мальчишек. Однако последнее замено не было и делу не мешало. А за два ордена Красного Знамени на его гимнастерке мы вдвойне уважали своего взводного командира. Только одно в нем сначала забавляло нас: взводный долгове время неправильно ставил ударения, называя наши фамилии на вечерних поверках. А одного нашего верещагинца, Меновщикова, он, читая список, грмко выкрикнул "Меньшевиков!". Тут, помню, мы все дружно рассмеялись, к бурному "неудовольствию" командира роты. С тех пор за этим пареньком так и прицепилось прозвище "Меньшевик". Но со временем наш взводный и эти свои ошибки в ударениях выправил окончательно. Командирами отделений в лагерь всеобуча назначались военруки школ области. Все они были опытными сержантами-фронтовиками с нашивками за ранения, списсанными со служэбы кто временно, на период излечения после госпиталя, а кто и "вчистую". С ними мы, как со старшими братьями, ладили нормально. ОДНАКО один из четырех командиров отделений в нашем взводе был ... женского рода. Да, это была крепкого сложения девушка лет двдцати с небольшим, младший лейтенант по званию. Помню, что у нее было такое простое русское лицо, которое часто можно встретить в наших уральских деревнях, и короткая стрижка. Говорили, что она только что закончила ускоренный курс пехотного училища в Свердловске и в числе других направлена в распоряжение Пермского облвоенкомата, а оттуда - в наш лагерь всеобуча, на практику. Службу она знала основательно и намного лучше мужчин отделённых, а на физподготовке большенству из нас "давала фору". Мальчишки при ней изовсех сил старались не висеть "сосисками" на турнике и со временеи кое-чего добивались в этом деле. Память не сохранила фимилии этой девушки, т.к. про себя мы уважительно называли её "лейтенантшей". Однажды, помню, нам здорово досталось на тактике. На солцепёке наш взвод на раз по-пластунски "пропахал" на животе изрядное поле, подбираясь к "вражеским" траншеям, а потом с криком "ура!" врывался в них для действия штыком и гранатой. Наконец был дан отбой. Взвод собрался в кружок на отдых у тенистой опушки леса. Некоторые из нас просто падали на траву от усталости. Ну, а кто был повыносливее ( в основном, из 14-ой школы) - ещё могли даже сидеть. Гимнастерки у всех потемнели от пота, хоть выжимай. Высохнет такая после нескольких подобных атак - колом деревенеет от собдатской "соли", если не постираешь её. Критически оценив наше состояние, "лейтенантша" помолчала немного и вдруг приказывает: -Рядовой Горелик, ко мне! Поднимается худженький такой, чернявый парнишка, наш ровесник из Верещагинской первой школы, подходит к ней и докладывает, как учили. А она ему: -Вот вы вчера песню такую хорошую пели. Это что-то новое? Спойте сейчас. А мы послушаем. Горелик удивился так и говорит: -Да что вы, товарищь Младший лейтенант! Какой я певец? Это я для себя только могу. Да и не до песен сейчас. _И колючим таким взглядом смотрит на неё. Вижу, уперся парень и запросто может "схлопотать" себе три наряда вне очереди. А "лейтенантша" вдруг улыбнулась ему так хорошо, что даже ямочки на щеках показала: -Ладно, - миролюбиво говорит она, не скромничай. Слышала ведь. Прошу тебя, Виктор. Устали ребята. Пусть отдохнут. И это дружеское такое, теплое, как брату, обращение по имени как-то вмиг изменило настроение парнишки. Он смущенно улыбнулся, и глаза его сразу подобрели: "Хорошо, - говорит, - попробую!" Смотрю, выходит он на середину полянки и говорит нам: _Послушайте, ребята, хорошую песню. "Огонёк" называется. Мне, например она нравится. Он основательно кашлянул, потом посмотрел в небо, вздохнулы и негромко так запел: На позицию девушка Провожала бойца, Темной ночью простилася На ступеньках крыльца. На поляне мгновенно стихли все разговоры и недовольные бурчания. Мы во все глаза смотрели на Горелика. Мальчишки, те, кто лежал, даже приподнялись с земли. Каждый из нас увидел его каким-то новым, повзрослевшим. Как будто он вдруг стал старше нас и потому получил право говорить всем таие "взрослые" слова. И пока за туманами Видеть мог паренек, На окошке на девичьем Все горел огонек. Напряженно слушая поющего, мы, 15-ти летние, и мылси не допускали о том, что песня эта про нас. Конечно, она о наших старших братьях, которые уже ушли или вскоре уйдут на фронт. Ведь у нас самих ещё не было никаких таких подруг. Просто были девчонки-одноклассницы и неясные мальчишеские мечты. С большинством своих сверстниц мы сидели за школьными партами с первого класса и совсем не замечали, как вырастали они с каждым годом. Свои отношения с ними мы ещё не принимали всерьез, и они пока отвечали нам тем же. Слушая эту песню, каждый невольно чувствовал себя свидетелем того, как его старший брат прощается со своей девушкой, уходя от нее с последнего перед отправкой свидания. Ну, а тому, у кого в памяти была его старшая сестра, казалось, что это она прощается с тем, кто ей дорог. Что это она должна хранить теперь верность и слово, данное парню-фронтовику. Голос парнишки становился все увереннее и звонче. Видимо, песня увлекала его все больше и больше. А задушевность ее мелодии, которую ка и слова, аккуратно выводил Горелик, была сразу принята нами как единственно для нее возможная и самия правильная. Мы, затаив дыхание, слушали о том, как: Парня встретила славная Фронтовая семья, Всюду были товарищи, Всюду были друзья. Но знакомую улицу Позабыть он не мог: "Где ж ты, девшка милая? Где ж ты, мой огонёк?" Словам этим верилось. Они были простыми и предельно понятными. Никто из нас ничуть не сомневался в том, что так оно и было, что только так оно и должно быть. ППарень - на фронте, нелегко ему. Сами знаем, хотя здесь и не стреляют в тебя. Ну, а ка же девушка? Не забыла ли? Верна ли ему? Чувствуя себя ее младшим братом, каждый из нас готов был оградить ее и от невзгод, и от соблазнов. Но, к счастию, последнего от нас не потребовалось, т.к.: И подруга далекая Парню весточку Шлет, Что любовь ее девичья Никогда не умрет. Все, что было загадано, В свой исполнится срок, Не погаснет без времени Золотой огонек. От песни теплело в груди. Мы искренне были рады за солдата-фронтовика. Рады, что с девушкой ему так здорово повезло: она верна, ждет и, конечно, дождется его. Что счастливо сбудутся все их надежды и мечты. Ведь война сейчас уже отступила уже... А огонёк в ночи всегда виден так далеко-далеко. Он для солдата, как путеводная звездочка. Звонкий голос Горелика продолжал: И спокойно и радостно На душе у бойца От такого хорошего От её письмеца. И врага ненавистного Крепче бъет паренек За Советскую Родину, За родной огонёк. -Ну, вот и всё, - улыбаясь сказал нам Горелик. - А песня эта, действительно новая. Отец её пел. Он недавно в отпуск приезжал после госпиталя. Усталости нашей, как не бывало. Мы окружили этого мальчишку, эвакуированного к нам из Ленинграда. Каждый по-своему выражал ему свои восторги, одобрения и благодарности. А он смущенно улыбался, т.к. совсем не ожидал такой бурной реакции своих товарищей. Глядя на нас, тепло улыбалась и наша "лейтенантша", и это просто окрыляло нашу мальчишескую братию. Признаюсь, я почему-то даже модумал тогда" А ведь эта песня как раз про неё!" Все просили Горелика написать слова песни, чтобы потом каждый смог переписать их. Так оно и было. Вечером текст "Огонька" все знали наизусть. Эти простые слова как-то враз открыли наши сердца тому, о чем они говорили. С тех пор и я знаю и помню их. И когда сейчас, в Празники Победы, на встречах ветеранов или в кругу поседевших сверстников кто-то заведет эту трогательную и душевную песню родом из моего далекого военного детства, перед глазами неизбежно встает тот ленинградский мальчишка, который подарил мне её. 1985 год. ТРИ СУДЬБЫ ВЕЧЕН, как мир, и всегда трагичен "треугольник": мать - сын - война. То есть - мать, отдающая сына на войну... Только еёй в полной мере известно леденящее сердце чувство страха за его судьбу, острого сознания смертельной опасности, которая ожидает его, готовности к самопожертвованию и горячей надежды на его благополучное возвращение. У каждой из матерей это чувство всое, и каждая из них по-своему переживает, выражает и сдерживает его в минуты прощания с сыном. Не менее солнующи и чувства сына, когда он, уходя на войну, покидает свою одинокую мать. Сознание ее незащищенности, одиночества и собственного бессилия, невозможности уже что-нибудь сделать для нее, вместе с запоздалым чувством благодарности и вины перед нею, теснят грудь, до спазмы сжимают горло любого из них, даже самого невнимательного ранее. Так было и в далекие времена моего детства, так это бывает и сейчас, когда в дни уже давно завоеванного мира парни наши почему-то снова уходят на войну и, к несчастью, далеко не все из них возвращаются домой. Я хочу рассказать вам о трех судьбах, пережитых в нашем городе первой военной зимой, т.е., почти 60 лет назад. Они совершенно непохожи друг на друга, как непохожи и люди, о которых пойдет речь. Разные люди - разные судьбы. Непохожими были и поступки этих людей, втянутых войной в упомянутый трагический треугольник. После долгих размышлений я решился на эти рассказы и не только из-за простоты сюжетов. Уверен, что многим тут еще есть над чем подумать, да и мне в то числе - тоже. Итак, СУДЬБА ПЕРВАЯ: "БОГ ВОЙНЫ" ...Вы помните: текла за ратью рать, Со старшими мы братьями прощались И в сень наук с досадой возвращались Завидуя тому, кто умирать Шел мимо нас... (А.С. Пушкин) ВПЕРВЫЕ я увидел его в августе 41-го года около нашей 14-ой школы. Сюда привезли, чтобы временно разместить семьи эвакуированных ленинградцев. Мы же с приятелем Шуркой оказались здесь из простого любопытства. Около двухэтажного здания школы было много приезжих ребят и нашего возраста, и помладше. Хотелось поговорить с ними, узнать, как там, на войне. Страшно ли, когда бомбят, стреляют и всё такое. Приезжие пацаны оказались весьма общительными и бесхитростно поведали нам обо всем. Они храбро заверили нас, что ничего страшного нет в том, когда бомбят, и что спасались они вовсе не от бомб, а от осколков снарядов наших зениток, которые градом сыпались сверху при воздушных тревогах. Подтвердил это и более старший парень, присоединившийся к нашему разговору, когда те пригласили его в качестве "авторитета". Словом, расстались мы тогда по -хорошему. А потом случилось так, что через день - два я вновь встретился с тем приезжим парнем, и поздоровались мы с ним уже, как давно знакомые. Оказалось, что его семью разместили на жительство в соседнем с нами доме. Звали его Арька Маслов, и было ему уже 17 лет. В городе Чудово, под Ленинградом, он успел закончить девять классов и сейчас надеялся поступить в летное училище, чтобы потом, как он говорил, "давать фрицам перцу". Полное его имя, над которым он и сам потешался было Ариан. Парнем он был веселым, неунывающим и, смеясь, важно называл себя "Ариан Ваныч, сын Ван Ваныча". Отец Арьки был опытным техником-путейцем, и в Верещагино его с удовольствием приняли на строительство вторых путей, которое шло тогда полным ходом. Удиввляясь неслыханному ранее имени нашего нового знакомого, мы не раз спрашивали его об этом. А он смеялся вместе с нами и говорил:"Отца спросите. Он выдумал. Я тут совсем не виноват". Однако спрашивать у "первоисточника", т.е. Ивана Ивановича Маслова мы из деликатности не ришились, а вскоре просто привыкли к такому имени. Правда, когда кто-то из пацанов назвал Арьку "арийцем", тот дал ему подзатыльника: арийцы были тогда у нас "не в моде". Несколько позже я узнал из истории, что древние греки и римляне почитали и весьма боялись свирепого и неистового бога войны Ареса (Марса). Кроме того, в мифологии есть чудесный певец и музыкант Арион, который своим пением заворажил рыб и дельфинов. Ему даже сам Пушкин посвятил свое стихотворение. Так что Ариан стал у нас "в обиходе" музыкальным богом войны, тем более что он весьма любил петь и бренчал при этом на гитаре, чему охотно учил и нашу братию. Уже в сентябре Арька добился в военкомате направления в летное училище. Однако В Перми его забраковала медкомиссия, и пришлось парню в расстроенных чувствах вернуться в Верещагино. Тогда он пошел работать на строительство вторых путей и к концу года стал заправским трактористом. Его совсем не смущало, что он сын начальника, ходит чумазый и в замасленной телогрейке. И Что нередко, на виду у всех, лежит под своим стареньким трактором, приводя его в "чувство". А вот с матерью у Масловых было совсем плохо. Они вывезли ее из Чудова тяжелобольной, и в Верещагино она вскоре слегла и больше уже не вставала. Страшно было видеть, как эту, еще молодую женщину обезобразила жуткая болезнь - водянка. Как часто наваливались на неё приступы удушья. Верещагинские врачи часто навещали ее, делали пункции, т.е. проколы, чтобы выпустить огромное количество жидкости. Мужчины Масловы, как могли, ухаживали за Антониной Федоровной. У ее кровати всегда были кислородные подушки и множество лекарств. Но болезнь, к несчастью, прогрессировала. Где-то в январе 42-го года отец Арьки был призван в армию, и вскоре он проследовал из Перми на фронт в команде бронепоезда "Александр Суворов". Я помню, как этот стальной красавец. свежевыкрашенный в зеленый цыет, ненадолго остановился на нашей станции. Мы с Арькой и другими ребятами едва успели передать Ивану Ивановичу узелок с приготовленными для него гостинцами. Там была бутылка молока и картофельные шаньги, еще немного теплые. Он увидел нас, спрыгнул на землю, обнял сына, улыбнулся нам всем, сказал "спасибо, до свидания" и опять вскочил на подножку, т.к. бронепоезд уже тронулся. Шинель у него была ещё совсем новая, необношенная и как-то неуклюже горбилась под зеленым брезентовым солдатским ремнем. таким он и запомнился мне, когда стоял на подножке бронированной площадки и виновато, и грустно махал нам своей шапкой. Как потом ухитрялся Арька работать, ухаживать за матерью, готовить, стирать, ходить в аптеку, "отоваривать" карточки и еще бегать к нам, чтобы побренчать на гитаре и даже меня чему-то на ней научить - просто не знаю. Но он все успевал и никогда при этом не унывал, не жаловался и помощи ни у кого не просил однако вскоре жизнь прямо-таки загнала в тупик и его... Наш райком ВЛКСМ объявил тогда очереную комсомольскую мобилизацию на фронт. Вызвали и Арьку, поставили ему задачу. Дали три дня сроку, чтобы рассчитаться на работе и подготовиться к отправке. Парень пытался убедить райкомовцев в том, что мать у него совсем плоха, вот-вот умрет, отец на фронте, он - один, даже хоронить ее некому будет. Умолял дать ему еще немного времени: может, найдет кого для ухода за матерью, договорится. Тогда он сразу и сам придет для отправки, без вызова. Однако первый секретарь райкома ВЛКСМ Юрий Онянов был неумолим. Незамедлительно расммотрели на бюро персональное дело "отказника" и с позором исключили Арьку из комсомола, обругав его трусом и дезертиром. Это было для него настоящим ударом. С того дня я не видел его прежним улыбчивым и смешливым пернем. Переживал он, конечно, страшно, но не сломался, не сдался. Вскоре Антонина Федоровна умерла. Верещагинское кладбище стало ей последним "многоквартирным домом". Хоронили ее в морозный день, с поземкой. Хозяева и соседи как могли помогли парню во всех многосичленных при этом хлопотах. Всё сделали как надо. Даже помянули добрым словом за общим столом. Помню, сидели наши старушки и, вздыхая, говорили: - "Отмучилась бедная". А через несколько дней пришел Арька в военкомат, где получил направление в Омское артиллерийское училище. Попрощавшись со всеми, он уехал туда учиться на "бога войны", как называли тогда артиллеристов. Вот уж, действительно, - ирония судьбы: будет наш Ариан "богом войны" не только по имени, но и по ратному своему ремеслу, говорили ребята. Известно ли мне, что с ним было дальше? Отчасти , - да. ПОМНЮ, в начале ноября 43-го года шел я по нашей улице Сталина в школу. Учились мы тогда во вторую смену. Радостно было на душе в тот день: по радио только что передали сообщение Совинформбюро об освобождении столицы Советской Украины - Киева. Очень хотелось побыстрее сказать об этом в классе. Смотрю, настречу мне идут трое ладно скроенных сержантов-артиллеристов с вещмешками за спиной. Подходят ближе: один из них - Арька Маслов! Вот так встреча! Узал и он меня , обнялись... А вечером рассказал он, что не долго был тогда в курсантах. Туго стало под Сталинградом. Недоучили, всех выпустили из училища досрочно - сержантами, командирами расчетов - и отправили на фронт. Навоевался, но уцелел. До днепра дошел. Трижды был награжден. Показывал мне справки командования части о представлении гвардии старшего сержанта Маслова А.И. к награждению орденами Красной Звезды и Отечественной войты второй степени. Время было такое, что не всегда на фронте можно было вручить награду. При убытии из части в таком случае давали справку о награждении. Однако медаль "За отвагу" и гвардейский значок он получил, и это убедительно говорило о том, что наш Арька не был трусом не только в тылу, но и на фронте. И, самое главное: в части его безоговорочно приняли в комсомол. Об этом он сказал с особой гордостью, и лукаво улыбаясь. И снова мы видели перед собой нашего прежнего Арьку Маслова, никогда не унывающего, смешливого и доброго. Весь вечер он бренчал тогда на гитаре и доказал, что репертуар свой основательно пополнил новыми песнями, в том числе и задорными украинскими. С особым шиком он спел нам песенку претендента в Полтавские сотские, который пред выборами давал людям самые немыслимые обещания, подобно нынешним кандидатам в губернаторы. Ну, а верещегинского комсомольского секретаря вспоминал тогда гвардеец и фронтовик словами "зело непотребными". Оказавшись наедине, я спросил парня, сказал ли он тогда матери об исключении из комсомола. Он вздохнул и грустно посмотрев на меня, ответил : -Нет. Об этом она не узнала. У меня просто духу не хватило сказать. Не смог. Для нее это были бы дополнительные страдания. И тут я увидел, что волосы у него на висках совсем не белесые и "пшеничные", как остальные, а седые... А каким чудом он оказался в Верещагино? Дело в том, что на фронте тогда "полегчало", и всех бывших курсантов, уцелевших в боях, решили возвратить в училища, чтобы доучить до лейтенантов. Вот и отправили его снова в Омск. А по пути он с однополчанами выкроил денек, чтобы поклониться могилке матери. Как сложилась его судьба в дальнейшем? уцелел ли мой добрый старший товарищ? Ведь долго еще шла та проклятая война. Наверняка был на фронте. Дошел до Победы? - Мне об этом ничего не известно. Знаю только, что ни он, ни отец его (они оба были призваны Верещагинским райвоенкоматом) в нашей Пермской Книге Памяти не значатся. Такова судьба одного из парней поколения 20-х годов. Прав ли был он, когда, не боясь позорного ярлыка малодушного человека, труса и даже дезертира, не бросил свою умирающую мать? Или прав был тогда секретарь райкома комсомола? Ведь шла война, и фашисты еще были недалеко от Москвы и давили своей блокадой Ленинград. Кто скажет? Кто рассудит? Видимо, - только время. Оно мудрее всех нас. Оно всё рставит на свои места. Только оно, взывая к справедливости, требует подходить к истории исходя из условий исторических, а не из капризов моды, изменчивой на оценку событий, идеалов, людей. -РОДНИК ...Святые, искренние слезы,- То слезы бедных матерей! Им не зыбыть своих детей, Погибших на кровавой ниве, Как не поднять плакучей иве Своих поникнувших ветвей... (Н.А.Некрасов) ЖИЛ на соседней с нами улице скромный паренек Володя Шорохов. Он был старше меня на четыре года, свосем не блестяще одолев семилетку. Володя закончил на этом свою учебу и пошел работать. Слесарь же из него получился прилежный, толковый, а со временем - умелый и в цехе уважаемый. Однако гордости или зазнайства какого-нибудь у него от этого совсем не добавилось.Володя, как и прежде, по-дружески, на равных относился к нам, т.е. к тем, кто жил с ним по соседству и был гораздо младше его. А мы, как старшему брату и нашему защитнику, платили ему своей искренней взаимностью. Помнится, что был он единственный у матери сыном, а отца его никто из нас не видел и не знал. Значит, в их семье его в то время просто не было. Мать Володи, основатеный рабочий человек, имела и прилично содержала свой дом и огород. Она любила своего сына и ка-то особенно ласково и заботливо относилась к нему. Иногда мы, пацаны из "многолюдных" семей, видя это, в душе завидовали Володе. Ведь родительской ласки дома нам выпадало гораздо меньше, чем ему. Однако внимание матери нисколько не тяготило его, и он умел быть благодарным. Ну, а нам нравилось в нем ещё и то, что Володя совсем не был скупым, жадным или корыстным парнем. Он всегда был готов чем-то поделиться с нами, угостить или подарить что-нибудь, т.е отдать "насовсем", ничего не требуя взамен. Вполне возможно, что его просто тянуло к нам из-за отсутствия свих братишек и сестренок. Вот так и жили сын с матерью, которая сумела воспитать его порядочным парнем и наладить с ним отношения взаимопонимания и доверия. Вполне также возможно, что нана босоногая компания надоедала Шороховым больше допустимого. Но детство, видимо, всегда такое, что уж если к кому-то или к чему-то потянуло, то оторвать нашего брата от него не так-то просто. Нас тянуло к этому застенчивому сутуловатому пареньку. Нравилось, когда он с задумчивой улыбкой смотрел на нашу шумную возню или не спеша разрешал наши споры, отвечая на бесчисленные "почему". А ещё мы любили сидеть с ним на скамейке, у родника, который брал свое начало в дальней углу огорода. Здесь, в аккуратном срубе, рождалась жизнь родничка. Мы видели, как в желтом печаном дне колодца появлялись серебритсые пузырьки воздуха, которые устремлялись вверх и, достигнув поверхности воды, бесследно исчезали. По деревянному желобу родниковая вода стекала на землю, где устраивала свое русло уже собственными силами. Здесь, у родника, в тени пахучих зарослей цветущего шиповника, как-то всегда легко думалось и мечталось. ЕЩЁ со школы Володя Шорохов втайне от всех (но не от матери) был неравнодушен к моей старшей сестренке Лидке, девчонке довольно бойкой, острой на язык и не безх основания "гонористой". Ей все как-то легко давалось. Она и в школе всегда была первой и довольно яркой "фигурой". Хотя она была моложе Володи на два года, они с первого класса уились вместе. Еще с тех пор он привык провожать ее из школы домой и всегда старался так выходить из дому, чтобы сопровождать ее и до школы. Ну, а Лидка восприниаала это как должное и частенко посмеивалась над мальчишкой. Думаю, что привыкнув делиться с матерью своими школьными новостями, Володя весьма часто и восторженно упоминал в них иая Люидушки. А умная женщина, понимая мальчишескую увлеченность сына, деликатно относилась к его чувству, которое не завяло и в последующие годы, когда он стал рабочим человеком. Но вот пришла война. Тяжестью гусениц своих танков она раздавила мечты и надежды молодежи, сломала многие судьбы людей. Война ежедневно сжигала и калечила тысячи жизней. Володя Шорохов был в то время уже взрослым парнем, и мать понимала, что дено его призыва не за горами. Мысль о неизбежном расстовании с сыном не давала ей покой ни днем, ни ночью. Бедная жунщина осунулась и, оставаясь одна, часто и безутешно плакала. Долгими бессонными ночами она вспоминала все с момента его рождения, вновь переживала все его детские болезни, школьные неудачи и мальчишеские обиды. Однако, понимая неизбежность скорой отправки сына на фронт, мать никогда не допускала мысли о том, чтобы как-то словчить, укрыть парня от призыва или куда-то далеко спрятать его от людей. Страстно любя и боясь потерять его, она знала и понимала, что позор и бесчестье для Володи страшнее всего. Таким уж он вырос у нее. Да и сама она никогда не вынесла бы этого... Время шло. После работы и по воскресеньям, вместе со сверстниками Володя заниаался в военкомате допризываной подготовкой. Тяжелое пердчувствие беды, которая бязательно последует за отправкой сына, не давало матери покоя. Она плакала, уже не таясь от него. А вВолодя, как мог, успокаивал ее, старался помогать во всем, что-то надолго сделать для дом из того, что раньше откладывал. Однако и у него на сердце порой было тревожно, но не за себя, а за мать, которая оставалась одна. Однажды ему, как и други деповским комсомольцам, пришлось участвовать в приемке раненых, доставленных санпоездом в наш госпиталь. После той ночи он, насмотревшись на страдания людей, вернулся домой не только смертельно уставшим, но каким-то враз повзрослевшим, строгим и неразговорчивым. И в эти дни мать решилась... В восресенье, придумав какой-то повод, она по-соседски пришла к нам и завела разговор с моей матерью, хлопотавшей на кухне... Тут нелья не сказать, что наша мама пользовалась у соседей основательным авторитетом и не только по своему возрасту. Женщины часто приходили к ней за советом или разъяснением, с просьбами, новостями, жалобами или просто по-бабьи поплакаться на какие-нибудь свои обиды. И все они находили в ней нужное им участие и всегда уходили какие-то умиротворенные и благодарные. Видимо, она умела слушать людей, сострадать им, разделять с ними их беспокойство, беду или переживаемую несправедливость. В детстве я не раз видел, как мама слушая какую-нибудь плачущую соседку, сама искренне плакала и горевала порой не меньше, чем та. И если ей, как правило, удлавалось успокоить человека, то, действительно: горе, разделенное с другим, уменьшается в размерах. Вот только до сих пор не пойму, как успевала мама совмещать такие визиты к ней и свои многочисленные домашние хлопоты по обслуживанию нашей "оравы"?.. Одним словом, "дипломатия" между ними была установлена, и мать Володи зачастила к нам. Как бы невзначай, она интересовалась Люидией, заводила с ней разговоры, если та была дома, и т.д. То есть вела разведку и подготовку. И вот однажды, не именя больше сил бороться с черными думами, измученная женщина выложила нашей матери свое самое сокровенное. Она предложина ей породниться семьями. То есть пусть Володя и Лида поженятся и сделают это до призыва, не откладывая. Ведь время сейчас такое, да и знают они друг друга уже не один год. Удивленная таким оборотом дела, мама наша поблагодарила ее за честь и обещала подумать, да и с Люидией поговорить, в первую очередь. Ведь той жить-то в замужестве. К великому сожалению свахи, в следующий визит она услышала деликатный отказ. Она с огорчением узнала, что Лидушке нашей ещё 16 лет, что после школы та собирается учиться дальше, да и не испытывает она к Володе никаких чувств, кроме прежних школьных отношений. А ведь этого янво недостаточно для создания общей семьи... Так или иначе, он отказ был получен, и это окончательно убило надежды нашей соседки. Обливаясь горькими слезами, она до конца поведела нашей маме свою сокровенную задумку. Постоянно угнетаемая друными предчувствиями, она втайне от всех надеялась на то, что в случае несчастья с сыном, у нее хоть кровиночка его останется, т.е. внук или внучка, которые бы всегда напоминали о нем. А сноху Люиду она бы любила, очень любила и берегла. Ведь сын в ней души не чает... Словом наплакались тогда обе матери вдоволь. Поплакали и разошлись наши неудавшиеся сватьи, но взаимной обиды или недовольства у них, помню, не было. Накануне своей отправки на сбоный аункт Володя заходил к нам, как и ко все соседям, проститься. Стрижка "под машинку" вновь сделала его прежним стеснительным подростком. Помню, как мама наша перекрестила его и проговорила: "В добрый час, сынок". А Лидушка приподнявшись на цыпочках, поцеловала его в щеку и очень серьезно так сказала: Возвращайся. Мы ждем тебя, Володя". ...Через пару месяцев воинский эшелон умчал его из Перми на запад. Весточки в солдатских треугольниках исправно шли от него и с фронта. В каждом из них он бодро сообщал матери, что у него все нормально, просил ее беречь сеья и не беспокоиться. Зная его, мать догадывалась, что эта бодрость дается сыну нелегко, хотя стал он уже бывалым солдатом и был награжден за форсирование Днепра. А потом вдруг замолчал наш Володя... После запроса матери по его адресу и через месяц напряженного ожидания получила она леденящее душу сообщение. В нем говорилось, что ее сын, Рядовой Шорохов Владимир Сергеевич, рождения 1924 года, уроженец поселка Верещагино Пермской области, призванный Верещагинским райвоенкоматом в 1942 году, пропал без вести в сентябре 1943 года. Вот так: был у нее один сын и тот пропал без вести, как в воду канул... не именили ничего и вестей о нем не добавили долгие годы надежды и ожидания. И в Книге Памяти, появившейся у нас через 50 лет после той войны, о судьбе скромного и доброго рабочего парня Володи Шорохова сказано ровно столько же, сколько поведала о ней та казенная бумага. Не дождавшись сына, давно умерла мать, которая так любила своего первого и единственного. Годы мучительного ожидания унесли не один десеток лет ее жизни. Так погили корни ещё одной фамилии, потому что прекратил свое совществование еще один родник жизни на земле. Таков второй вариант решения того трагического треугольника. к нашей общей беде, он часто решался именно так. Так было на Руси издавна, а уж в Великую Отечественную - тем более. Поэтому-то и "приобрели" мы огромные библиотеки тех красных томов Книги Памяти с краткой перекличкой павших, умерших от ран и пропавших безвести. Так пусть же никогда больше не печатаются книги с таким содержание, а к тем, которые уже изданы, пусть никогда не следует продолжения! -Петька Макаровнин Трус не любит жизнь, он только боится ее потерять (русская пословица) ЭТО третья судьба, и она не менее трагична, чем предыдущая. И начало рассказа о ней такое же: на соседней с нашей улице жили мать и сын. Однако оба они были старше тех, о ком мы говорили раньше. Мать здесь - высокая, сухощавая, суровая на вид старуха, а сын еее - холостой парень лет двдцати пяти, невыразительной внешности, работающий поваром в одной из рабочих столовых нашего поселка. Характерны имена, которыми их называли соседи. Её - ввсегда уважительно, по отчеству, и взрослые, и дети-Макаровна. А его - просто Петька, неспотря на то, что он давно уже вышел из подросткового возраста. Похоже на то, что сын; у Макаровны был поздним и единственным ребенком. Видимо поэтому она с детства держала его в густой "сете-авоське" личного контроля, лишив даже малейших элементов самостоятельности. А потом Макаровна стала решительно давать "поворот от ворот" и всем его избранницам, поэтому сын ее с годами превратился в "Жениха-переростка". Жили они вполне прилично и занимали половину большого дома-пятистенка и двор с отдельными воротами. Под их окнами была вкопана уютная аккуратно покрашенная скамейка, на которой, как по посту, летом всегда сидела Макаровна. И, действительно, как сторож на посту, в любое время. Утром проходишь мимо ее дома - она сидит тут, в полдень - здесь же, вечером - тоже. Как будто и в дом не заходит. Всегда - на скамейке, прямо так сидит, высоко подняв голову, руки впереди, на перекладине палки. И смотрит перед собой в дону точку, как слепая или Баба Яга на троне. Однако Макаровна зорко видела все, что происхъодило на перекрестке около ее дома. Кто идет, кто и на чем проезжает. Не поворочивая головы, она отвечала на приветствие прохожего, безошибочно называла его по имени и, при желании заводила обоюдоинтересный разговор. Макаровна первая усзнавала все новости, все сколько-нибудь значительные происшествия и скандалы. Говорила она грубым, властным, почти мужским голосом, строго обо всех судила, но сама всегда была права и переубеждению не поддавалась. И Характерно, что взрослые уважали ее мнение и считали Макаровну человеком знающим и авторитетным. Говрили, что она знахарка, лечит травами и даже колдует. Однако я никогда не видел ее собирающей травы, цветы или ягоды, ни в поле, ни в лесу. Признаюсь, мы, мальчишки, побаивались Макаровну. Как-то не по себе было, если услышишь громкий и резкий голос этой необычной и непонятной старухи. Особенно когда ее что-то раздражало в твоем поведении. Поэтому, проходя мимо ее дома (или "поста", мы старались не задерживаться. Нельзя не сказать и об одежде Макаровны. В ее платье было что-то старинное и циганское. Длинная, черная, с яркими цветами и множеством складок юбка и такая же цветастая кофта. Туго завязанный спереди платок выглядел пугающей чалмой. Словом, - колдунья или Баба-Яга. Великовозрастный же сын Макаровны по тем временам внешне был вполне интеллигентным парнем. Помню, что летом он ходил на работу в аккуратном костюме и при галстуке. Говорили, что у него есть даже не один костюм, а это было уже признаком "богатово жениха". Тем более, что на зависть другим взрослым парням, Петьска имел велосипед и хромовые сапоги с галошами. Мать была весьма строга не только к поведению, но и к внешнему виду Петьки. Я был свидетелем того, как она заставила его вернуться домой, чтобы поменять рубашку и галстук, которые ей тогда не понравились. Взрослый сын так и не смог переубедить ее, настоять на своем. Несмотря на его регулярные посещения танцевальных вечеров и других "массовых мероприятий", жениховское дело у Петра не двигалось. Местные девушки, зная о нраве Макаровны, сторонились такого "богатого жениха", а ребята, которые были и моложе его, открыто потешались над ним. Тк и жил в "ежовых рукавицах" своей матери этот взрослый и совсем бесправный парень, фамилию которого знали, видимо только на работе. А на улице и по своседству все звали его Петька Макаровнин. ...ВОЙНА ворвалась в жизнь нашего поселка нежданно-негаданно. Один за другим уходили на фронт взрослые парни. Осенью дошла очередь и до Петра. Макаровна собрала ему фанерный чемодан, вместе с ним пришла в военкомат, а потом проводила и до вагона "дачного" поезда, в котором отправлялись в Пермь призывники. Получив от сына письмо, она разыскала его в Бершети, где формировалась их часть, и , несмотря ни на что, ездила к нему каждую неделю. Однако подробностями своих встреч с сыном Макаровна ни с кем не делилась. За это время старуха очень изменилась. Соседи замечали, что она стала часто задумываться и плакать. Ну что ж, это и понятно, думали люди: один сын, и тот скоро пойдет на войну. Есть о чем горевать и беспокоиться матери. Однако не лизость отправки сына на фронт не давала спать Макаровне. Приезжая к нему, она с каждым разом видела, как копится в его глазах беспокойство и страх перед будущим. Как часто крутил он цигарки, хотя раньше был ярым противником курения. В запасном полку Петра определили по его гражданской специальности: он был поваром и тяготи строевой солдатской службы не особенно ощущал. Зная, что командир части может оставить хорошего повара у себя в лагере, т.е. не отправлять его на фронт с маршевым батальоном, Петр изо всех сил старался выслужиться перед ним, заслужить доверие и высокую оценку. Это заметили его товарищи по кухне и стали олткрыто презирать парня. Однажды они подняли его на смех и сказали:"Зря стараешься. Все равно на фронт отправят". Так оно и случилось. Нии один из поваров их запасного полка в Бершетских лагерях оставлен не был. Беда не приходит одна: их эшелон проследовал через нашу станцию напроход, неостанавливаясь. Напрасно ждали тогда его на вокзале, надеясь на последнюю встречу, Макаровна и другие солдатские матери и жены. А где-то дальше, в пути, с Петром случилась непоправимая беда, т.е. то, чего больше всего боялась Макаровна. Виной всему был жэивотный страх за свою жизнь, который, как удав, сковал его душевные силы, паролизовал волю, совершенно лишил способности сопротивляться. И случилось это ещй далеко от фронтовой полосы. Мимо их эшелона то и дело проходили санитарные поезда, которые торопились в тыл. И как-то раз, словно озарение, пришла к Петьке мысль: надо заболеть, сильно и надолго заболеть, чтобы оказаться в медсанбате, в госпитале. Лишь бы подальше от фронта, от взрывов, сотрясающих землю, от свста пуль, осколков, от всего железа, которое беспощадно калечит, рвет, убивает. Но как сделать это? Его беспокойно бегающий взгляд заметил с какой силой закрывали дверь двое дневальных, стараясь сберечь тепло в вагоне. Прокатившись на роликах, массивная дверь сильно и жестко ударилась в стенку проема. И он решился... Вечером, на очередной остановке он спрыгнул на землю и, жадно затягиваяся цигаркой, долго стоял у вагона. Вот и сигнал отправления. По леснтичке он поднялся в теплушку и остановился у правого обреза дверного проема. Поез, уверенно набирая скорость, проскочил стрелочные переводы. И когда, выполняя приказание взводного, дневальные навалились на дверь вагона и покатили её, Петька быстро сунул кисть правой руки в дверной проём. Не заметить этого со стороны было просто невозможно. Острая боль в ломающихся от дверного "рукопожатия" суставах вырвала из его глотки дикий крик, который слился с криком недоумения и ужаса стоящих рядом товарищей. Его подняли и положили на ближайшие нары. Санинструктор наложил ему жгут и повязку. А на следующей большой станции арестованного Петьку под расписку, с сопроводительной, сдали военному коменданту. Затем было следствие и суд военного требунала. Приговор его был суров: за умышленное членовредительство - растрелять. Таков закон военного времени. Не было и задержки с приведением в исполнение... КОГДА Макаровне принесли повестку военкомата, она сразу поняла: случиласьбеда. Почувствовала, как разгорается в груди горячий уголёк. Глубоко выдохнула и тихонько опустилась настул. Посидела, не шевелясь: боль постепенно отпустила сердце. Собрав все силы, она пришла в военкомат и молча выслушала все, что ей смогли рассказать. Подготовив себя к худшему, т.е. к известию о том, что Петька ее погиб или пропал без вести, Макаровна не сразу смогла понять содержание суровых слов приговора военного трибунала... Очнулась она на жесткой кушетке в комнате дежурного по военкомату. Вспомнила строгий взгляд военкома и его резкие слова "членовредительство", "преступная трусость"... Горло у нее снова перехватил спазм, но , надевая платок, она перетерпела его и, опираясь на стену, пошла к двери. Жестом отсранив руки, которые попытались поддержать ее, Макаровна вышла в коридор и медленно спустилась по лестнице. Никого и ничего не замечая, как во сне, она прошла улицу, переходной мост, добралась до дома, открыла ворота и во весь рост рухнула у крылца. Прнишка, сопровождавший ее из военкомата, позвал на помощь соседей... Соседка ухаживала за ней и возвратила ее к жизни.Когда потеплело, она вывела старуху на улицу и усадила ее на скамейку, под окнами. С тех пор Макаровна снова была здесь, на своем "командно-наблюдательном посту". Однако это был уже совсем другй человек, не похожий на прежнюю Макаровну. Она сидела так же строго и прямо, опираясь на свою палку. Лицо ее, пугающе потемневшее и осунувшееся от горя и болезни, по цвету мало отличалось от большого серного платка. Неподвижно гдядя перед собой, старушка не видела больше ничего. Свет для нее погас навсегда... Думается, что трагичнее и несчастнее этого варианта решения "треугольника" мать - сын - война просто не бывает. ... А ведь мог же честно пройти свой солдатский путь и уцелеть этот верещагинский парень! Известно, что не каждая пуля - в цель, не каждый осколок убивает. А он позволил страху убить в себе человека и сына, защищающего свою мать. Своим малодушием и трусостью он опозорил ее седжины и лишил света. Нет и не может быть оправдания такому поступку! -- НЕТ сомнения в том, что многообразие характеров, судеб и обстоятельств способно дать множество других вариантов решения экстремальных задач этой жизненной "геометрии". Здесь же было приведено только три из низ. Но уже на их основании можно сказать, что для разума и сердца матери отправка ее сына на войну всегда была и будет испытанием, труднее и страшнее которого не существует. Ведь война - это всегда кровь, гибель и страдания людей. Пережить же сына, т.е. прожить на свете больше, чем он, для отца и матери - трагедия страшная и по сути своей недопустимая. Недопустимая потому, что это противоестественно и ненормально. Это противоречит всем законам природы и общества. И нет ничего страшнее родительского проклятия тому, кто сейчаас развязывает войны и посылает туда их сыновей. Даже если он называет такую войну конфликтом или фарисейски трубит при этом о своём миролюбии, целостности государства и защите прав человека. 1995 год.* Читать далее >>>
Категория: 11.МВГ [6] \| Добавил: foma33 (16.03.2012)
Просмотров: 1358 \| Теги: МВГ, книга