Пушкин тогда написал письмо Вяземскому, которое передаст сама Оля...
«… Прощанье с Оленькой вышло коротким, но всё же не легким. Няня оставила их наедине. У Пушкина вовсе не было слов. Даже девушка, казалось, была бодрее его. Она всё понимала и ни о чем не просила: ее, крепостную, барин любил, и вот она уезжает к отцу. Но именно эта покорность ее, и обречённость, и полная невозможность никакого другого «иначе» томили его, и когда Оленька к нему подо¬шла, чтобы проститься и лишь в эту минуту, припав к нему, зарыдала, - как страстно ему вдруг захотелось всё перевернуть и всё заново поставить на место!
Но вместо того он вручил ей письмо и, целуя, напутствовал, чтобы не скучала... не забывала... была весела и здорова....
… это было уже в мае... Противоречивую сложность, возникшую в его отношениях с Оленькой, за него развязала судьба...».
Теперь о том письме Пушкина, которое должна была передать в Москве князю П.А.Вяземскому сама Оля Калашникова. Вот его дословное содержание:
Конец апреля - начало мая 1826 года, село Михайловское.
Милый мой Вяземский, ты молчишь и я молчу; и хорошо делаем - потолкуем когда-нибудь на досуге. Покамест дело не о том.
Письмо это тебе вручит одна милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чем писать целое послание во вкусе Жуковского, но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах.
При сем с Отеческой нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню, хоть в Остафьево .
Милый мой. Мне совестно, ей богу, но тут уж не до совести. Прощай, мой ангел, болен ли ты или нет; мы все больны, кто чем. Отвечай же подробно».
Письмо это, пишет П.Е.Щеголев, было запечатано перстнем-талисманом А.С. Пушкина. Рукой П.А. Вяземского на верху первой страницы, карандашом, более поздним его почерком было написано в 1874 году: «Не печатать». Это было сделано при публикации писем к нему Пушкина в журнале «Русский Архив». Письмо было найдено в Остафьевском архиве графа С.Д. Шереметьева (последующего хозяина этого имения). Ныне это письмо хранится в Центрархиве.
Через некоторое время, 22 мая 1826 года, Пушкин снова пишет П.А.Вяземскому: «...Видел ли ты мою Эду ? Вручила ли она тебе мое письмо? Не правда ли, что она очень мила?...»
В ответ на эти письма князь Вяземский сообщает: «Сейчас получил я твое письмо, но живой чреватой грамоты твоей не видал, а доставлено оно мне твоим человеком. Твоя грамота едет с отцом и с своим семейством в Болдино, куда назначен он твоим отцом управляющим. Какой же способ остановить дочь здесь и для какой пользы? Без ведома отца ее сделать этого нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своем. Мой совет: написать тебе полюбовное, полураскаянное, полупомещичье письмо блудному тестю, во всем признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творе¬ния, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда, волею божьей, ты будешь его барином и тогда сочтешься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. Другого средства не вижу, как уладить это дело по совести, благоразумию и к общей выгоде. Я рад был бы быть восприемником и незаконного твоего Бахчисарайского фонтана, на страх завести новую классико-романтическую распрю хотя с Сергеем Львовичем или с певцом Буянова , но оно неисполнительно и неудовлетворительно. Другого делать, кажется нечего, как то, что я сказал, а, во всяком случае, мне остановить девушки нет возможности».
Итак, «крепостной роман» дворянина Пушкина, продолжавшийся 6-7 месяцев, оборвался в начале мая 1826 года, когда его возлюбленная, Оля Калашникова, уже ждала ребенка.
П.Е.Щеголев в своей работе далее пишет: «У нас нет основания утверждать, что Пушкин отсылал ее (в Болдино) по собственной инициативе. Правда, он попытался было воспользоваться переездом Оли и отвратить тот срам, который вот-вот должен был упасть на его голову. Но его московский друг, князь П.А.Вяземский, к которому он обратился с письмом, не вник по существу в его интимное дело и оказался хладнокровным, рассудительным рабовладельцем. Он посоветовал Пушкину самому войти в сношения с отцом девушки.
Почувствовав нежелание Вяземского впутываться в это дело, Пушкин в письме ему от 27 мая 1816 года из Пскова пишет: "Ты прав, любимец муз - воспользуюсь правами блудного зятя и грядущего барина и письмом улажу всё дело. Должен ли я тебе что-нибудь или нет? Отвечай".
В 1928 году в своей работе «Пушкин и мужики» П.Е.Щеголев писал: «У нас нет данных, писал ли Пушкин отцу девушки. Но так или иначе, М.И.Калашников в 1826 году привез в Болдино свою семью и свою дочь, тяжелую. Я не могу пока ответить, сошли ли благополучно роды, кто родился, мальчик или девочка. Но достоверно следующее: Михаил Иванович, мужик крепкий, доверенный барина, т.е. отца поэта - С.Л.Пушкина, управляющий Болдинским имением, нашел выход и покрыл грех дочери. Он выдал ее замуж за вольного (значит, она тоже получила вольную), за мелкого чиновника, какого-нибудь протоколиста, повытчика, вообще человека на казенной службе».
И, действительно, в конце 1830 года, перед своей свадьбой, находясь в Болдино, Пушкин дал отпу¬скную из крепостного состояния Оле Калашни¬ковой и ее братьям. В 1831 году его ходатайство об этом было удовлетво¬рено. В октябре того же года Оля Калашникова вышла замуж за чиновника Павла Степановича Ключарёва.
По свидетельству старшей сестры поэта О.С.Пушкиной (в замужестве - Павлищевой), отец Ольги, Михаил Калашников выдал свою дочь за дворянина, снабдив ее порядочным приданным.
П.Е.Щеголев утверждает, что муж Ольги, мелкий чиновник Ключарёв «даже владел несколькими душами, служил где-то неподалеку от Болдина, пьянствовал, дебоширил. Надо думать. Что при всяком удобном случае он срывал обиду за то, что его сделали ширмой, прикрывавшей девичий грех жены. Если ребенок был жив, ему, конечно, пришлось дать свое имя, но это лишь предположение».
Упомяну при этом утверждение одного из экскурсоводов музея-заповедника Михайловского в сентябре 1981 года: «Установлено, что у Оли Калашниковой в конце 1826 года родился мальчик, который умер во младенчестве, когда его молодая мама жила с родителями в Болдино». Это было ответом на мой вопрос, заданный тогда экскурсоводу. Документально ли подтверждается это сообщение, мне неизвестно и сейчас. Однако С.С.Гейченко, как мы видели раньше, в своей книге отвечает на такой вопрос так же.
Но так или иначе, понятно, что Оля Калашникова, приехавшая в Болдино в мае - июне 1826 года, была выдана замуж за чиновника П.С.Ключарёва в октябре 1831 года, т.е. почти через пять с половиной лет, когда она в 25-летнем возрасте получила вольную от своего нового барина, т.е. уже от А.С. Пушкина. Известно, что накануне своей женитьбы на Н.Н. Гончаровой поэт получил в качестве наследства от своего отца часть Болдинского имения, а с ним и семью Михаила Калашникова в числе его крепостных душ. Не будем упрекать Пушкина за столь большую затяжку с предоставлением свободы своей бывшей возлюбленной. Ведь раньше она была собственностью его отца, и только в конце 1830 года поэт получил возможность сделать этот благородный шаг относительно Оли и ее братьев.
Здесь снова нельзя не возвратиться к утверждениям автора «Дон-Жуанского списка Пушкина», писателя П.К.Губера. Как мы видели ранее, он весьма жестко, но бездоказательно обвинял поэта в его «легкой победе, предосудительной роли и неблаговидном поведении относительно Анны Николаевны Вульф. Не менее цинично он касается и «крепостной любви» Пушкина, предполагая даже, что такая любовь у того была не одна. Он пишет:
«Не было, конечно замешено чувство и в другом галантном приключении, следы которого хранит переписка Пушкина за 1826 год. В отличие от всех предыдущих случаев это был типический крепостной роман, - связь молодого барина с крепостной девкой. Еще в январе 1825 года И.И Пущин, посетивший своего лицейского друга в Михайловском, имел возможность заметить начало этой связи, а, быть может, другой, во всем ей подобной: «Вошли, - рассказывает Пущин, - в нянину комнату, где собрались швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других. Он тотчас же прозрел шаловливую мою мысль и улыбнулся значительно» таково было начало. Об окончании, год слишком спустя, читаем в письме Пушкина к Вяземскому...»
… И далее П.К.Губер излагает уже известные нам письма конца апреля и мая 1826 года Пушкина Вяземскому и ответ последнего поэту. А заканчивая, он заявляет: «Имени этой девушки мы не знаем, точно так же, как неизвестна и судьба малютки, о котором должны были позаботиться, если бы то был мальчик. Но странно подумать, что, может быть, сравнительно до недавнего времени, где-то в Нижегородской губернии жил крестьянин, приходившийся родным сыну Пушкина».
Ну что тут сказать автору этих слов? Ви-димо, он не любил Пушкина и не только за его мно¬гочис¬лен¬ные, страстные, но поэтические, вдохнов¬ляющие увле¬чения красотой. Дума-ется, что П.К.Губер, взяв¬шись за столь ин¬тим-ную тему, не потрудился пораз¬мышлять о при-чинах и полезности таких увлечений, т.к. в них он старается выде¬лить лишь физиологическую суть. А уж узнать об имени, судьбе «крепост-ной любви» Пушкина и сравни¬тельно благо-родной роли поэта в судьбе Оли Ка¬лашнико-вой, которую П.К.Губер презрительно име¬нует «девкой», - он просто счел недостойным сво¬его внимания.
«Дон-Жуанский список», оставленный нам в альбоме младшей Ушаковой - это конечно же простая салонная шутка поэта. Но характерно, что во второй части этого «списка» имя «Ольга» выделено его автором большой «птичкой» . Что означает такое особое выделение этого имени из ряда соседствующих 17-ти и даже из всех указанных в альбоме 34-х имен? Может быть это - особенная любовь поэта, не похожая на другие его увлечения? Или это выражение его душевной боли, вины, угрызения совести? Об этом мы можем лишь строить предположения.
Однако даже упоминание дворянином Пушкиным имени этой дворовой, крепостной девушки в одном ряду с аристократками высшего света, графинями, княгинями и т.п. - уже говорит о многом, т.е. о значении Оли Калашниковой в жизни поэта.
Весьма кратко, но своеобразно упоминает об Оле Калашниковой биограф поэта Л.П.Гроссман в своей книге «Пушкин», он рассказывает: «В молодом тригорском обществе было много шуток, увлечений, дружеской влюбленности, «игры в любовь». Но подлинной женою Пушкина в михайловские года и даже матерью его ребенка стала крестьянская девушка - дочь крепостного приказчика - Ольга Калашникова.
Мы мало знаем о ней, но знаем, наверное, что она искренне нравилась Пушкину, «не правда ли, она мила?» - с непосредственным восхищением пишет он Вяземскому».
Конечно, звание «жена Пушкина» для Оли Калашниковой кажется нам и сейчас несколько завышенным, тем более - «подлинная жена». Возможно поэтому Л.П.Гроссман в дальнейшем называет ее уже «михайловской подругой».
По его словам, Оля ничем не стесняла, никак не ограничивала свободу поэта и свободы его творчества. Она смиренно вышивала свои узоры, или работала над пяльцами в соседней девичьей, пока под пером поэта развертывались пёстрые строфы «Онегина» и летописные заставки «Бориса Годунова». Душевное спо¬койствие и творческая сосредоточенность поэта были так полны, что летом 1825 года он написал Раевскому: «Я чувствую, что мои духовные силы достигли совершенной зрелости, я могу творить».
Уместно подумать: а не Оля ли Калашникова была тому победительной причиной? То есть, не она ли обеспечивала поэту такое душевное спокойствие и творческую сосредоточенность? А ведь была еще и первая Болдинская осень, Пушкина и его самого. Может быть и этот «всплеск» творческой активности обеспечило присутствие там Оли Калашниковой, тогда еще незамужней и по-прежнему искренне любимой и любящей женщины?
А как в дальнейшем сложилась судьба этой женщины? В своей работе П.Е.Щеголев рассказывает, что муж ее бросил службу в 1832-33 годах, вышел в отставку и вместе с ней поселился у своего тестя, в Болдино. «Ольга Михайловна, - говорит он, - многое перетерпела за свое прежнее увлечение, находясь в бедственном положении и горестной жизни. Но к виновнику своего девичьего несчастья она относилась не только без раздражения, а наоборот, с дружеской привязанностью и ин¬тимной лю¬безностью. Отношения ее с барином не порвались и после ее отъезда из Михайловского. Она даже была в переписке с ним. Из этой пере¬писки дошло до нас только одно письмо, ко¬торое, - говорит П.Е.Щеголев, - дало мне мате¬риал для предыдущих строк. Я приведу его дальше».
По словам П.Е.Щеголева: «Ольга была предстательницей перед сыном барина за своего отца и, скажем здесь, - ее просьбы для Пушкина значение имели».
Далее он спрашивает: «Была ли она в Бол-дине осенью 1830 года? нет ничего неправдопо¬добного в положительном ответе на этот вопрос. Если она и не жила в Болдино, то, конечно, могла и приехать повидать Пушкина. А вот как встретились или встречались они в Болдине в ту осень, знаменитую в творчестве Пушкина? Этот вопрос я оставлю без ответа и даже не рискну строить какие-либо предполо¬жения».
А, добавим от себя, может быть их встречи и присутствие Оли как раз, и вдохновляли Пушкина на такой творческий порыв? А разговоры о ней, ее рассказы давали сюжеты для новых творческих задумок?
Характерно, что «крепостной роман», завязанный молодым барчуком Пушкиным, получил свое продолжение и в социальной обстановке, окружавшей его уже как помещика и семьянина. Подтверждением тому является письмо Пушкину, написанное Ольгой в феврале 1833 года, когда оба они были уже семейными людьми.
В 1928 году П.Е. Щеголев писал: «Это письмо находится сейчас в моем распоряже-нии; оно единственное, сохранившееся из переписки поэта с героиней его «крепостного романа». Калашникова была неграмотна и должна была диктовать свои письма, а писал ей обычно ее муж. Очевидно, он не совсем следовал диктовке и изображал в письме совсем не то, что слышал, и, кроме того, по временам предавался канцелярскому «словоизвитию», а от этого стиль выходил чересчур «кудрявым». Пушкин обратил внимание своей бывшей возлюбленной на «кудрявый» стиль писем и спросил ее в письме, откуда такие «кудрявые» письма. Когда ей пришлось отвечать на этот вопрос Пушкина в письме к ней, она обратилась не к мужу, а к сельскому грамотею, тому самому, которому диктовал письма барину ее неграмотный отец. Тем грамотеем и написано это единственное, сохранившееся письмо. Вот он, из 30-х годов прошлого столетия голос простой, милой, доброй женщины, озаренной лучом вдохновения, любви и славы Пушкина:
«Милостивый государь Александр Сергеевич.
Я имела счастье получить от Вас письмо за которое чувствительно благодарю, что вы не забыли меня, находящуюся в бедном положении и горестной жизни
Впрочем, покорнейше вас прошу извинить меня, что я вас беспокоила насчет денег для выкупки крестьян моего мужа. Оные не стоят, чтобы их выкупить. Это я сделала удовольствие для моего мужа и стараюсь всё к пользе нашей. Но он не чувствует моих благодеяний, каких я ему ни делаю, потому что он самый беспечный человек, на которого я не надеюсь и нет надежды иметь кусок хлеба. Потому что, какие только могут быть пасквильные дела, все оные есть у моего мужа. Первое - пьяница и самый развратной жизни человек.
У меня вся надежда на Вас, милостивый государь, что Вы не оставите меня своей милостью в бедном положении и горестной жизни.
Мы вышли в отставку и живем у отца, в Болдино. И не знаю, буду ли я когда покойна от своего мужа или нет.
А на батюшку всё Сергей Львович поминутно пи¬шет неудовольствия и строгие приказы, то прошу вас, милостивый государь, защитить своей милостью его от сих наказаний.
Вы пишите, что будете сюда или Нижний. Я с нетерпением буду ждать Вашего приезда и о благополучном пути буду Бога молить.
О себе скажу Вам, что я в оберемении, и уже время подходит к разрешению. Смелюсь Вас просить, милостивый государь, нельзя ли быть воспреемником? Если Вашей милости будет не противно, хотя бы не лично, но имя Ваше вспомнить на крещении.
О письмах Вы изволите писать. Оные писал мне мой муж, и не понимаю, что значит «кудрявые»?
Впрочем писать больше нечего. Остаюсь с истиным моим почитанием и преданностью известная Вам».
Письмо датировано: Село Болдино, февраля 21 дня 1833 года, а подписи никакой нет. «Известная Вам» - так и кончается текст этого уникального письма.
«Одно это письмо дошло из переписки помещика и крепостной крестьянки, ее письмо. Но и это единственное письмо дает материал для суждений, - говорит П.Е.Щеголев в своей работе «Пушкин и мужики». Кстати, автор здесь неточен. Ольга Михайловна в 1833 году была уже не крепостная крестьянка. Уже два года прошло, как она получила «вольную» от этого помещика, т.е. А.С.Пушкина, и шел второй год ее замужества с П.С.Ключарёвым. Однако автор прав в том, что содержание этого письма позволяет нам представить характер взаимоотношений, существовавших между Пушкиным и его необычной Михайловской возлюбленной.
… «Отношения, нашедшие здесь отражение, - говорит П.Е.Щеголев, - представляются проникнутыми какой-то крепкой интимностью и простотой. Они в переписке. Она с доверием прибегает к нему за поддержкой, не скрывает от него своих горестей. Главная горесть - муж пьяница и самой развратной жизни человек, и вся наде-жда у нее на Пушкина: она не оставит ее своими милостями. Необходи¬мым считает сообщить Пушкину о своей беременности, просит в крестные отцы, хоть по имени его назвать. Ждет с нетерпением приезда.
Нет никаких следов озлобления и раздражения, которые были бы естественные после истории, разыгравшейся в 1826 году. Наоборот, пишет человек, относящийся к адресату с чувством дружеского участия и приязни, не остающимся безответным. Это чувства являются проекцией тех, что связывало барина и крестьянку семь лет назад.
Исключается возможность расценки их связи как чисто физиологической, оголенной от романтики, ли¬шенной длительности. Барин пришел, нарушил девичью невинность и при первых признаках беременности отослал от себя - такой трактовки не оправдает позднейшая человечность их отношений...».
«....Жизнь разрешила исход «крепостной любви» не так, как казалось Ходасевичу, - писал П.Е.Щеголев, - совсем наоборот... Сопоставив факты, освободим Пушкина от ответственности, к которой Ходасевич привлек его за преступление, им не совершённое».
Продолжив его вывод, скажем то же самое и в адрес обличителя «полового разбоя» Пушкина писателя П.КГубера, который не смог увидеть и тени чувства во взаимоотношениях поэта и молодой крестьянки Ольги Калашниковой.
Обратим однако, внимание, что в письме Оли нет ни слова, ни малейшего упоминания или намёка на существование ребенка, который был общим для нее и Пушкина, и которому в то время шел бы седьмой год. А какая мать удержалась бы от того, чтобы сообщить о нем отцу своего малыша? О том, как тот растет, шалит, о его здоровье, детских пристрастиях и т.п., тем более, - сообщать об этом далекому, но любимому человеку. Отсюда, видимо, следует сделать вывод: прав был тогда тот михайловский экскурсовод, заявивший, что ребенок дворянина А.С.Пушкина и крепостной крестьянки Ольги Калашниковой, т.е. их «тайный плод любви несчастной», умер еще во младенчестве или в раннем детстве. Во всяком случае ясно, что к моменту диктовки того письма от 21 февраля 1833 года, его уже давно не было в живых, и боль матери о его потере уже настолько притупилась, что об этом ее (да и отца) несчастии мы не видим ни малейшего намека. И, следовательно, прямых потомков Пушкина по этой необычной, тайной и хрупкой веточке его родословной древа (о чем пе¬реживал П.К. Губер) быть не может.
Отсюда, пожалуй, становится понятной причина и содержание коротенького, трогательного стихотворения, которое появилось у еще неженатого Пушкина в начале 1829 года:
ЭПИТАФИЯ МЛАДЕНЦУ
В сиянье, в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.
Видимо, в это время поэт получил из Болдина известие о смерти его и Оленьки ребенка.
Возвращаясь к предыдущему, вспомним также о появлении известного в народе выражения «тайный плод любви несчастной». Оказывается, стихотворение «Романс», написанное еще 15-летним лицеистом Пушкиным, начиналось строками:
Под вечер, осенью ненастной,
В пустынных дева шла местах
И тайный плод любви несчастной
Держала в трепетных руках.
Романс этот очень быстро приобрел популярность и, «найдя» свою мелодию, стал народным среди городского населения рабочих окраин. Видя это, поэт в последствии попытался «усовершенствовать» его текст, но, не найдя лучшего варианта, вынужден был отказаться от своего намерения. Значит, появлением этого меткого, но не радостного выражения мы обязаны всё тому же - нашему Пушкину.
И последнее. Ранее мы уже установили несостоятельность предположение В.Ф.Ходасевича о том, что дальнейшая история, близкой Пушкину крепостной девушки рассказана им в «Русалке», и что брошенная поэтом возлюбленная утопилась - это несомненно не так. Ведь в феврале 1833 года Оля Калашникова еще здравствовала как автор прочитанного нами письма Пушкину. Теперь поясним ошибочность, на наш взгляд, утверждения С.С.Гейченко о том, что сюжет драмы «Русалка» автобиографичен для Пушкина, и что он имеет «михайловские корни».
Будучи патриотом Михайловского музея-заповедника, С.С.Гейченко в своей книге «Пушкино¬горье» говорит о том, что поэт начал работу над «Русалкой» здесь и еще в 1826 году. Он связывает ее с личной трагедией "крепостной любви" Пушкина, а также объясняет представленные в этой драме «окрестные предметы» - мельницу, разросшийся садик, заветный пруд - тем, что такие были недалеко от Михайловского, в деревне Бугрово, на местной речке Луговке. Однако факты говорят и о том, что «Русалка» была задумана Пушки¬ным осенью 1828 года, во время пребывания его в тверских имениях П.А.Осиповой-Вульф и ее родственников, а написана в 1832 году.
Н.И.Вульф (1815-1889), сын владельцев села Бернова Тверской губернии, в детстве несколько раз видел Пушкина, посещавшего имение его родителей. Он сообщил предание, по которому сюжет «Русалки» подала Пушкину судьба дочери одного мельника их имения. По этому преданию. Девушка была влюблена в барского камердинера, которого за ка-кую-то провин¬ность ба¬рин отослал в солдаты. Девушка с отчаяния утопилась в омуте мельничного пруда.
А.Н.Понафидина (умерла в 1935 году), внучка владелицы имения Курово - Покровское Старицкого уезда Тверской губернии, где неоднократно бывал Пушкин. Основываясь на рассказах своей бабушки, лично знавшей поэта, А.Н. Понафидина утверждала, что св основу драмы «Русалка» Пушкин положил происшествие, о котором узнал в Бернове, когда он гостил там.
Оказывается, в конце XVIII или начале XIX столетия в Берново приезжал погостить к прадеду А.Н. Понафидиной его знакомый, большой сановник, московский главнокомандующий Тутолмин. Он привез своего лакея, красивого столичного франта. У местного мельника была красавица дочь, известная своей красотой во всей Берновской волости. С этим лакеем у нее завязался роман. Он ухаживал за ней, соблазнил и уехал, оставив беременной. Девушка не вынесла этого позора, горя и стыда. Она утопилась в берновском омуте.
На связь сюжета «Русалки» с тверскими преданиями о дочери мельника, утопившейся в омуте, указывают и другие тверские мемуаристы. Думается, что они правы. Дополним их доводы напоминанием о том, что русский композитор Александр Сергеевич Даргомыжский (1813-1869) «озвучил» драму Александра Сергеевича Пушкина. Он написал замечательную музыку оперы «Русалка».
В заключение приходится признать, что мы не знаем ни дальнейшей судьбы героини «крепостного романа» Пушкина Ольги Михайловны Калашниковой (Ключарёвой), ни обстоятельств и даты ее кончины. По-видимому, жизнь этой женщины и в дальнейшем, после известного нам ее февральского 1833 года письма Пушкину, едва ли была счастливой и безоблачной. Недолог, к несчастью, был и последующий жизненный путь самого поэта.
Мы ничего не можем сказать и том, встречались ли они еще осенью 1833 и 1834 годов, когда Пушкин при¬езжал в Болдино, чтобы полностью отдаться литературной работе. К сожалению, эти периоды не были столь плодотворными, как первая, 1830-го года болдинская осень. Однако сам факт существования в его короткой жизни серьезной и длительной «крепостной любви», абсолютно непохожей на его кратковременные светские, во многом «дон-жуанские» увлечения молодости, замечательно характеризует Пушкина как человека.
***
