F33 - 08.

" Крепостная любовь " Пушкина.

Это было в конце августа 1981 года. Судьба отпускника занесла меня на профсоюзную туристическую базу, которая имела красивое и звонкое название «Алоль», и располагалась в живописном лесном уголке Опочецкого района Псковской области. Достопримечательностями ее оказались не только красивейшее местное озеро, ягодные и грибные места, река Великая, богатейшие возможности отдыха на природе, но и принадлежность турбазы к исконно Пушкинским местам. Недалеко от нее находился районный поселок Пушкинские Горы (ранее - Святые Горы) и знаменитый Государственный Пушкинский музей - заповедник.

Зная о плановости экскурсий нашей группы туристов в это родовое имение Пушкиных, я постарался заранее ознакомиться с краеведческой литературой о нем и о жизни поэта здесь в период его Михайловской ссылки 1824-1826 годов. В библиотеке турбазы мне удалось найти несколько разных путеводителей по Пушкинским местам Псковской области. Помнется, что в одном из них автор, рассказывая о неожиданном, смелом и даже рискованном посещении ссыльного поэта Иваном Ивановичем Пущиным, использовал при этом главу из воспоминаний последнего «Записки о Пушкине». Событие, описываемое в ней, относится к 11 января 1825 года, т.е. было оно за 11 месяцев до трагического восстания декабристов, активным участником которого стал этот близкий лицейский друг Пушкина. В тот период поэт под двойным (полицейским и духовным) надзором один коротал время своей северной ссылки. Его родители, брат и сестра, встретив его в Михайловском в августе 1824 года, осенью возвратились в Петербург.

Рассказав об искреннем удивлении, радо-сти, радушии и восхищении, с которым он был встречен в заснеженном Михайловском Пушкиным и его няней Ариной Родионовной, И.И.Пущин вспоминал:
«...Против его двери - дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев... Вошли в нянину ком¬нату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно посмотрел не него с каким - то новым чувством, порожденным исключительным положением: оно высоко ставило его в моих глазах, - и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль - улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было - я, в свою очередь, моргнул ему, и всё было понятно без всяких слов».

Далее И.И. Пущин рассказывает о том, что ... «Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси.
Настало время обеда. Алексей хлопнул пробкой (шампанского) - начались тосты за Руль, за Лицей, за отсутствующих друзей и «за неё». Незаметно полетела в потолок и другая пробка: попотчевали искрометным няню, а всех других - хозяйской наливкой. Все домашнее население несколько развеселилось; кругом нас стало пошумнее - праздновали наше свидание...».
И вот здесь, на странице путеводителя, в сноске, объясняющей смысл тоста лицейских друзей «за неё!», я увидел, что автор считает: Пушкин и Пущин поднимали свои бокалы Шампанского за эту, отмеченную ими, необычно красивую дворовую девушку Оленьку Калашникову, которая искренне полюбил в Михайловском ссыльный поэт. Это ее заметил гость среди других крепостных девушек, работавших в комнате няни. И далее автор путеводителя кратко рассказал о том, что девушка ответила Пушкину своей бескорыстной взаимностью, между ними возникла близость. Так я впервые встретился с именем современницы и возлюбленной Пушкина, Ольги Михайловны Калашниковой, узнал об их глубоком взаимном чувстве как одной из замечательных страниц биографии поэта.

Однако уже тогда мне показалось мало-правдоподобным такое объяснение тоста лицейских друзей «за неё!». И, действительно, полностью и внимательно прочитав в дальнейшем содержание «Записок о Пушкине» И.И.Пущина, я удостоверился в такой ошибке. Дело в то, что тост «за неё!» был обычным термином, тайным «шифром» свободолюбивых тостов 1820- годов. Он, оказывается, подразумевал «За свободу! За святую вольность!», которая была тогда притягательным символом, знаменем борцов против рабства, т.е. против крепостничества. Для обоих же друзей этот тост был тогда весьма близок и своевременен, т.к. для ссыльного поэта его личная свобода в январе 1825 года оставалась лишь мечтой, а И.И.Пущин уже был членом тайной организации борцов за свободу, впоследствии названных декабристами.
Что же рассказывают многочисленные биографы поэта об этой необычной любви 25-летнего дворянина Александра Сергеевича Пушкина и 18-летней крепостной его родителей Ольги Калаш¬никовой? Что известно о причи-нах рождения, развитии дальнейшей судьбе их чувства?
Оказывается, зная об этой странице в жизни Пушкина, многие его биографы (в том числе П.И.Бартенев и Ю.М.Лотман) старались обходить ее вниманием, видимо, считая случайным или несущественным эпизодом. Однако факты говорят о том, что встреча этих людей не могла не сказаться на душевном состоянии и творчестве поэта в течение длительного периода его короткой жизни. Лишь отдельные биографы-пушкинисты, и каждый по- своему, объясняли любовь и близость этих двух, социально далеко не равных людей.

Известно, например, исследование видного пушкиниста Павла Елисеевича Щеголева (1877-1931) «Пушкин и мужики», опубликованное уже в советское время (М., «Федерация», 1928).Одна из частей этой работы названа авторам «Крепостная любовь» Пушкина». Здесь П.Е.Щеголев документально рассказывает о длительной и искренней, глубокой, а не мимолетной и легковесной связи поэта и Оли Калашниковой. Он вступает в доказательную полемику с другим исследователем жизни и творчества Пушкина - В.Ф. Ходасевичем (1886-1939), который, находясь в эмиграции, весьма отрицательно оценивал поведение и роль Пушкина по отношению к судьбе крепостной девушки.

Целесообразно рассмотреть и два известных варианта литературно-художественного показа истории и содержания «крепостной любви» Пушкина. Пожалуй, наиболее содержательно и реально рассказывается об этом в романе известного советского писателя Ивана Алексеевича Новикова (1877-1959)» Пушкин в изгнании». Начав над ним работу в августе 1924 года, когда отмечалось 100-летие ссылки поэта в псковское имение родителей, писатель лишь в 1943 году закончил вторую часть книги» - «Пушкин в Михайловском». Работа эта потребовала от И.А.Новикова внимательного и длительного изучения множества разнообразных источников, чтобы глубоко и правдиво пока¬зать не только живой деятельный и многогранный портрет Пушкина, но и дать убедительный, образный показ окружения поэта - людей из народа, лицейских друзей, дворян и других его современников. Думается, что в целом, роман «Пушкин в изгнании» - это впечатляющее историко-художественное полотно, созданное на документальной основе.

Вторым, кто также коснулся этой темы, был советский писатель Семен Степанович Гейченко (1903-1993), в течение длительного времени руководивший Пушкинским музеем-заповедником. Этот энтузиаст - пушкиновед, возглавивший восстановление дотла разрушенной, оскверненной и разграбленной в войну немецкими фашистами отечественной святыни, оставил нам о ней три замечательные книги…. Это - «У Лукоморья» (1971Г.), «Приют, сияньем муз одетый» (1979г.) и «Пушкиногорье» (1987г).

Известный советский писатель и поэт Павел Григорьевич Антокольский (1896-1978) в своей статье «День Пушкина» (1971г.) говорил, что о возлюбленной поэта, 20-летней крепостной девушке-красавице и этой любви, С.С.Гейченко рассказал легко и целомудренно. И с этим нельзя не согласиться. Однако воспоминания некоторых современников поэта и, в частно¬сти - свидетелей посещения им тверских имений Осиповых и Вульфов, высказывают сомнения в справедливости отдельных утверждений С.С.Гейченко, что будет представлено нами несколько позднее.
А теперь: что нам известно об этой девушке Оле Калашниковой, чье имя оказалось надолго и тесно связанным с именем Пушкина? Следует признать, что сведения о ней и о ее жизни довольно скупы. И это отнюдь не удивительно. Ведь во времени и пространстве теряются сведения и о людях, когда-то и где-то весьма известных, особенных, единственных. А здесь - крепостная крестьянка, каких 200 лет назад было множество (хотя и обладала она природной красотой, и жизнь ее была озарена именем Пушкина). П.Е.Щеголев, например, свидетельствует, что «в ревизской сказке марта 1816 года среди дворовых села Михайловского, на первом месте вписан Михайло Иванов сын Калашников с семьей: женой, пятью сыновьями и единственной дочерью, которой в мо-мент записи 10 лет. Имя ее Ольга». Из других источников известно, что Михаил Иванович Калашников был крепостным крестьянином Ганнибалов и длительное время - старостой в родовом имении ма¬тери поэта, Надежды Осиповны Ганнибал - в селе Михайловском.

Следовательно, Ольга Михайловна Калашникова была на семь лет моложе Пушкина, которому в период их сближения шел 27 -й год. Она была неграмотна, но как дворовая девушка обучена ведению домашнего крестьянского хозяйства и различному рукоделию, в чем была прилежна, искусна и аккуратна. Следует думать, что это умение ей передала мать, у которой она была единственной дочерью, а также няня Пушкина - Арина Родионовна Яковлева. И.И.Пущин уже рассказывал нам в своих «Воспоминаниях», что няня в Михайловском была руководитель¬ницей и наставницей дворовых девушек в их швейных, вы-шиваль¬ных, вязальных и других подобных ра-ботах. С.С.Гейченко в своем «Пушкиногорье» даже повествует о том, что летом Пушкин носил широкую, красивую, всю в чудесных кружевах, белую деревенскую рубашку, подаренную ему Олей в день рождения, 26 мая. А писатель И.А.Новиков в книге «Пушкин в изгнании» интересно рассказывает о том, как Оля Калашникова легко и быстро управлялась с купанием барских овец в реке.
Природа наделила эту девушку привлекательной молодостью, скромностью и красотой. Такой ее встретил приехавший в Михайловскую ссылку Пушкин, поэтическая натура которого всегда была необычно чувствительна к прекрасному во всех его проявлениях. Естественно, что он не мог не заметить и по достоинству не оценить привлекательность стройной крестьянской девушки с ее богатой русой косой, природным румянцем, белизной кожи и необыкновенными по красоте серыми глазами.
К сожалению, до нас не дошло ни одного изображения этой девушки, которое могла бы подтвердить такую молву о ней. Мы ничего не можем сказать и о том, какой она была в зрелом возрасте. В годы замужества. Даже сам поэт не оставил в своих рукописях не одного ее портретного риснка, или «профиля». По-чему так произошло? Об этом сейчас можно только строить предположения. Из всех крепостных и дворовых крестьян семьи Пушкиных до нас случайно дошло лишь единственное изображение их няня, Арины Родионовны.

Известно, что, будучи в Михайловской ссылке, Пушкин весьма вольно и даже вызывающе относился к своему внешнему виду. На многолюдные ярмарки и в базарные дни, когда у стен Святогорского монастыря шумели толпы народа, Пушкин являлся туда в ярко-красной рубахе с простым пояском, широкополой молдавской шляпе и широченных шароварах. Даже много лет спустя, здешние крестьяне любили рассказывать о том, что Пушкин наряжался то цыганом, то мужиком, а однажды его якобы видели скачущим на коне, в одеянии монаха. По откликам очевидцев, Пушкин в Михайловском и в Святых Горах здоровался с крестьянами за руку, а на ярмарках любил петь со слепыми Лазаря .
Такое поведение и вызывающие наряды Пуш¬кина шокировали местных дворян-помещиков, буквально приводили их в ярость. Некоторые из них были даже намерены вызвать его на дуэль за нарушение дворянской нравственности. Предводитель дворянства, например, был со своей стороны возмущен и железной палкой Пушкина, и его пояском, рубахой, широкополой соломенной шляпой. Он говорил: «Это личное оскорбление каждому порядочному дворянину. И не будь он опальный, ему надлежало б ответить за всё это на поле чести».

Однако простому народу нравился этот «барин-крестьянин» и его необычно простое обхождение со всеми. Общительность его, как известно, не знала границ. С народом весел, остёр и словоохотлив. Неподдельно добрый нрав его, отсутствие барского высокомерия и кичливости вызывали симпатии, располагали к нему людей. Так, видимо, нравился он и юной крестьянке Оле Калашниковой, а затем барчук и вовсе овладел ее девичьим любовным вниманием, тем более, что был он из барской усадьбы – Михайловского (или, как в народе говорили - Зуёва). Возможно, так и произошло их знакомство, сближение двух молодых сердец, а затем и близость. Возможно, что Пушкин заметил Олю в комнате няни, когда девушка работала там в числе других рукодельниц. Может быть это произошло совсем иначе. Кто нам сейчас расскажет об этом?
Однако когда это случилось в ходе тех двух лет пребывания Пушкина в Михайловском? Думается, что для ответа на такой вопрос следует рассматривать все известные нам события Михайловской ссылки поэта в их хронологической последовательности:
9 августа 1824 года - приезд Пушкина в Михайловское из Одессы, встреча его с родными.
Осень 1824 года - отъезд родителей, сестры и брата поэта из Михайловского, их возвращение в Петербург.
Январь 1825 года - отъезд отца Оли - М.И.Калашникова из Михайловского в Болдинское имение Пушкиных в Арзамасском уезде Нижегородской губернии, куда он был назначен управляющим.
11 января 1825 года - И.И.Пущин в Михайловском. Он замечает Олю среди других дворовых девушек и понимает, что Пушкин проявляет к ней повышенное внимание. Однако из воспоминаний Пущина еще нельзя сделать вывод о том, что уже в тот период между Пушкиным и Олей существовала интимная связь. Единственное, что ясно из воспоминаний: оба лицейских друга отметили для себя необычную, достойную их внимания и восхищения природную красоту этой девушки.

Апрель 1825 года - А.А.Дельвиг гостит в Михайловском, неоднократно приезжает и приходит с Пушкиным в Тригорское. В следующей переписке лицейских друзей нет и намёка на то, что Дельвиг заметил какое-то особые отношения Пушкина с крепостной девушкой. Нет сведений и о том, что обитатели Тригорского в тот период знали о наличии любовных пристрастий их соседа к одной из дворовых девушек Михайловского.
Однако известно, что годы Михайловской ссылки Пушкина были связаны с другой страстью поэта - его увлечением Анной Петровной Керн, которую он впервые встретил в Петербурге еще в 1819 году. С тех пор образ этой миловидной молодой женщины, в 16 лет ставшей женой пожилого генерала, был памятен ему. И вот здесь, в Михайловском, их судьбы вновь встретились в июне 1825 года, когда А.П.Керн одна, без семьи, приехала в гости к своей тетушке П.А. Осиповой-Вульф, доброй приятельнице поэта и хозяйке соседнего имения Тригорского. При встрече прежняя страсть Пушкина к А.П.Керн ожила, и в этот период он пережил немало любовных мук.
Известно, что при возвращении Анны Петровны в Ригу, 19 июля 1825 года Пушкин вручил ей свое, ставшее затем знаменитым стихотворение «Я помню чудное мгновенье...». Ка-ждая строка этого шедевра лирической поэзии и сейчас говорит нам о силе и глубине пережитого тогда Пушкиным чувства к А.П.Керн.

Осенью того же года Анна Петровна приезжает в Тригорское с мужем. И хотя тому предшествовал поток до безрассудства нетерпеливых и страстных писем поэта к ней, эта встреча принесла ему постепенное охлаждение. Вполне вероятно, что поводом к тому стала семейная реальность его возлюбленной или между ними промелькнула «тень императора». Так или иначе, но увлеченность поэта проходит, и они остаются в Анной Петровной лишь добрыми друзьями, взаимно уважающими друг друга до конца жизни. А здесь, в Михайловском, Пушкин пережил свое бурное чувство к А.П.Керн, «перегорел им» и, по словам писателя И.А.Новикова, «отрезал, как ножом».

Следует также сказать, что здесь же, в 1824-25 годах Пушкиным увлеклась Анна Николаевна Вульф, старшая дочь П.А. Осиповой-Вульф от первого брака, двоюродная сестра и ближайшая подруга А.П.Керн. Однако, «в области чувств, - утверждает И.А.Новиков, - Пушкин был правдив до конца и Анну Вульф, так его ждавшую, так отдававшую ему сердце, думы и мечты, он так и оставил без любви и без настоящих стихов».
А.Н.Вульф(1799-1857), ровесница поэта, сохранила к нему свое чувство, оставшееся безответным, на всю жизнь. Об этом она откровенно и тайком от матери писала поэту в Михайловское из тверского имения умершего отца (Малинники). Письма эти являются выразительными документами ее чувства.

Начитанная, любящая, тонко понимающая по¬эзию и музыку, добрая и отзывчивая Анна Николаевна Вульф прожила невеселую, одинокую жизнь, будучи в постоянной материальной зависимости от своей матери, от ее понятий и капризов. А.Н.Вульф скончалась в Тригорском 2 сентября 1857 года, через 20 лет после гибели поэта.
Коснувшись характера взаимоотношений поэта с А.Н.Вульф, нельзя не сказать, что ав-тор книги «Донжуанский список Пушкина», писатель П.К. Губер (1886-1941) излагает их в совершенно ином свете. Он довольно жестко обвиняет Пушкина в «легкой победе» над Анной Вульф, отмечает его «неблаговидное поведение», «предосудительную роль» и т.п. П.К. Губер говорит: «Победа над ее беззащитным сердцем не представляла для него никакого труда и даже не обещала триумфа его самолюбию. И все-таки он не счел нужным отказаться от этой победы. Это был как бы его реванш. Прекрасная и обольстительная А.П.Керн ускользнула от него. Зато бедная Анна Николаевна досталась ему в жертву. Кто знает, может быть в своем незлобивом смирении она рада была в конце концов, даже такой возможности».

Заявление это весьма цинично в оба адреса. Думается, что П.К. Губер здесь ошибается и его обви¬нение Пушкина бездоказательно и несо¬стоятельно. А.П. Керн от Пушкина, как мы знаем, не «ускользала». Это известно из ее воспоминаний и от биографов и поэта и Анны Петровны, и «реваншистских» намерений Пушкин к А.Н.Вульф не проявлял. По своим нравственным убеждениям он просто не способен был на такую подлость. Да и сам характер их переписки и содержание сохранившихся писем А.Н.Вульф к нему не подтверждает это.
Вызывает также недоумение, что П.К. Губер выдает за любовь легкий флирт, т.е. обычное «альбомное кокетство» Нетти, т.е. Анны Ивановны Вульф (1799-1835), Пушкина, и помещает ее имя в «Донжуанский список» как одну из Анн, там упомянутых поэтом. Известно, что А.И.Вульф - дочь тверского помещика, племянница П.А. Осиповой-Вульф.

А теперь продолжим хронологию событий Михайловской ссылки Пушкина. Мы уже установили, что:
Июнь - июль 1825 года - вторая встреча и период начала увлеченности Пушкина Анной Петровной Керн.
Осень 1825 года - третья встреча Пушкина с А.П.Керн и начало его охлаждения к ней.
Октябрь 1825 года - отъезд семьи А.П.Керн из Тригорского.
В феврале 1826 года последовал отъезд П.А.Осиповой-Вульф с дочерью Анной в их имение Малинники Тверской губернии, где они пробыли до конца августа. А в этот период:
Конец апреля 1826 года - Оля Калашникова призналась Пушкину в том, что она ждет ребенка.
Начало мая 1826 года - будучи беременной, Оля Калашникова уезжает из Михайловского со своими братьями и матерью к отцу, на жительство в село Болдино Нижегородской губернии.

Исходя из этих хронологических сведений, логичнее всего предположить, что сближение Пушкина с Ольгой произошло после октября 1825 года, когда он пережил свое страстное и бурное увлечение Анной Петровной Керн и «перегорел» им. «Сближение поэта с Оленькой, давало ему забвенье и покой», говорит в своей книге И.А.Новиков. «Ангелом утешенья» назвал ее С.С.Гейченко. Эта простая, добрая, непосредственная девушка, искренне и бескорыстно полюбившая Пушкина своей первой любовью, во всем покорная ему, всецело овладела тогда его сознанием.
Как всегда, новое чувство вдохновляло его музу, находило свое выражение в новых, непохожих на предыдущие, стихах. К сожалению, необычность адресата этого чувства требовала тайны его от других. О своей любви поэту приходилось говорить намёками, иносказательно. Так например, появилось в то, счастливое для него с Оленькой время стихотворение с необычным для псковской глуши названием - «С португальского» (хотя ничего португальского найти в нем невозможно):

Там звезда зари взошла,
Пышно роза процвела,
Это время нас, бывало,
Друг ко другу призывало.
......
И являлася она
У дверей иль у окна
Ранней звездочки светлее,
Розы утренней свежее.
Лишь ее завижу я,
Мнилось, легче вкруг меня
Воздух утренний струился;
Я вольнее становился.
.....
Девы, радости моей,
Нет! на свете нет милей!
Кто посмеет под луною
Спорить в счастии со мною?
Не завидую царям,
Не завидую богам,
Как увижу очи томны,
Тонкий стан и косы тёмны.
.....

Близость Пушкина и Оленьки продолжалась до начала мая 1826 года, т.е. до момента отъезда девушки с семьей к новому месту жительства. Значит, судьба отвела им на любовь примерно 6-7 месяцев. Однако эти несколько месяцев оказались неизгладимыми в их памяти на долгие годы.
Характерно, что в воспоминаниях современников, родных, близких друзей и соседей Пушкина по Михайловскому - отсутствуют сведения о близости поэта с крепостной девушкой. Однако зна¬комый Пушкина по Кишиневу, офицер И.П.Липранди (1790-1880) рассказывал, что приехав в Петербург в апреле 1826 года, он встретился с братом поэта Львом Сергеевичем. Тот сказал ему, что «брат в деревне связался с кем-то и обращается с предметом уже не стихами, а практической прозой».

Каким образом об этом узнали родственники поэта в Петербурге - неизвестно. Однако есть предположение писателя И.А.Новикова, что сделала это домоуправительница Михайловского Роза Григорьевна, которую за ее вороватость не жаловал, а затем и уволил ссыльный барин, т.е. сам Пушкин. В своей книге «Пушкин в изгнании» И.А.Новиков сообщает также, что поэт написал тогда брату в Петербург настоящую отповедь за его вольную болтовню про Олю Калашникову. Письмо это, к сожалению, не сохранилось.
В конце апреля 1826 года Оля призналась Пушкину, что она ждет ребенка. Обоим было ясно, что это обстоятельство сразу внесло в их отношения немало неразрешимых по тому времени проблем. Но жизнь в это же время внезапно и объективно, т.е. без вмешательства самих влюбленных, решила их дальнейшие судьбы.

Дело в том, что еще в январе 1825 года по воле Сергея Львовича отец девушки, Михайло Калашников был назначен управляющим их Болдинского имения в нижегородской губернии. Устроившись там, он по своей просьбе получил разрешение барина перевезти в Болдино и свою семью. Таким образом, в начале мая 1926 года, с установлением дорог, М.И.Калашников перевез из Михайловского свое семейство и в его составе дочь Ольгу. Рассказывая об этом, П.Е.Щеголев в своей работе «Пушкин и мужики» утверждает, что в то время отец еще не знал о грехе своей дочери. По-видимому так оно и было, т.к. этот исследователь руководствовался документами.

Однако С.С.Гейченко и в «Пушкиногорье», и в книге «У лукоморья» заявляет, что отец девушки знал о связях дочери с молодым Пушкиным еще до своего отъезда в Болдино в январе 1825 года. Он пишет:
«...Отец и мать всё видели. Гневались и убивались за судьбу единственной дочери. Отец кричал, что убьет ее, если она осрамит семью. Виданное ли дело! О чем девка думает? На что надеется?..»

(Странно, но содержание главы о «крепостной любви» Пушкина в книгах «У лукоморья» и «Пукиногорье» повторяется буквально).
По-видимому, в этом вопросе был прав всё же П.Е.Щеголев, опирающийся в своих выводах на документы и письма, а не на эмоциональное воображение писателя. До отправки Михайлы Калашникова в Болдино в январе 1825 года «крепостного романа «еще не существовало. Пушкин после отъезда своих родных в Петербург осенью 1824 года, ставшись в Михайловском один, еще только приглядывался к необычной девушке, выделяя ее из остальных дворовых мастериц, подопечных его няни. В противном случае осложнение их отношений (т.е. беременность Ольги) могла наступить гораздо раньше апреля 1826 года.

…Мы знаем также, что 1825 года был для Пушкина годом посещения его лицейскими друзьями И.И.Пущиным и А.А.Дельвигом, годом его страстной увлеченности дважды приезжавшей в соседнее Тригорское А.П.Керн, периодом его напряженной работы над драмой «Борис Годунов», романом «Евгений Онегин» и другими литературными произведениями. Едва ли можно предполагать, что при страстной увлеченности, которую он испытывал к аристократке А.П.Керн, он в те же дни, т.е. одновременно, мог «обольщать» крепостную девушку. Для него всегда правдивого, искреннего и честного в своих любовных увлечениях, такая «игра в любовь» была явно несвойственна. Вероятнее всего: Оленька « смогла заполнить вакуум» в сердце поэта, возникший при охлаждении к Анне Петровне Керн, только с октября 1825 года, т.е. после отъезда последней.

Отметим далее, что С.С.Гейченко в своем «Пушкиногорье» утверждает: «Драма «Русалка», которую Пушкин начал писать в начале 1826 года, тесно связана с биографией самого поэта. В начале 1826 года в жизни его произошла большая личная трагедия. Он должен был расстаться со своей деревенской любовью - дочкой старика - старосты Михайла Калашникова - Ольгой, которую он полюбил своей большой любовью. Пушкин прижил с ней сына, который родился в деревне Болдино, т.е. нижегородском имении Пушкиных, куда он был вынужден «сослать» свою беременную благоверную во избежание шума в тогдашней помещичьей среде. Этот горестный роман жил в сердце и уме Пушкина до последних дней его жизни. Об этом свидетельствуют письма к нему отца и дочери Калашниковых, а также документы, хранящиеся в Государственном архиве города Горького (ныне вновь - Нижнего Новгорода), рассказывающие о хлопотах Пушкина об Ольге Калашниковой».
В.Ф.Ходасевич (о котором мы упоминали ранее) в своей работе «Русалка». Предположения и факты» идет еще дальше. Он высказывает предположение, что дальнейшая история близкой Пушкину девушки рассказана им в «Русалке», что «брошенная поэтом его возлюбленная утопилась».

Сразу скажем, что это предположение В.Ф.Ходасевича ошибочно, а С.С.Гейченко прав в своих утверждениях лишь отчасти. Мы документально знаем, что Оля Калашникова уехала из Михайловского в Болдино не в начале 1826 года, а в мае этого года. И не Пушкин, узнавший о беременности, во избежание скандала «сослал» ее туда. Жизнь, как мы сказали ранее, распорядилась по - своему, т.е. иначе: в начале мая 1826 года Оля с матерью и братьями выехала из Михайловского к отцу, который ожидал их в Москве, чтобы сопроводить в Болдино. Об этом свидетельствуют дата и содержание дошедшего до нас письма Пушкина князю П.А.Вяземскому, которое Оля по просьбе поэта должна была передать в Москве, на своем пути в Болдино Нижегородской губернии.

Здесь нельзя не прервать ход наших рассуждений, чтобы познакомить читателей с той частью книги И.А.Новикова, где он передает характер переживаний Пушкина, когда тот узнает о беременности Оли и при их расставании в момент ее отъезда.
«... Пушкин сидел, подперевшись локтем, как сиживал, бывало, в лицее. На сей раз он думал всецело о своих личных делах. Он пережил свое бурное чувство к Анне Петровне Керн, отрезав его, как ножом. Его сближение с Оленькой давало ему забвенье, покой.
Но вот сегодня утром она встретила его в коридоре и, проходя опустила глаза. Он тронул ее за плечо, она опустила и голову. Тогда он ладонью отогнул ее лоб, и она уже не стала больше таиться. Однако ж и выговорить то, что хотела б сказать, было трудно. За нее говорили глаза, и Пушкин, как далек он был от той мысли, сразу ее прочитал:
-Неужели... ждешь ты ребенка?
Она кивнула ресницами и продолжала глядеть с той неотступною преданностью, которая была ему так знакома и досель никогда не была тяжела. Да и сейчас глазами она ни о чем не спрашивала и ничего не требовала от него. Но у него внутри всё перевернулось.
Чем мог он ответить на эти первые ощущения матери? Мог ли ответить естественным чувством отца? И почему никогда он не думал даже о самой возможности этого? Ему стало трудно выносить этот прямой ее взгляд, он положил руки ей на плечи, привлек к себе и поцеловал в голову. Он едва смог вымолвить несколько слов:
-Ну что ж... ничего. Увидим... Не беспокойся.
Слова были бледны, чувства в душе - смутны и нелегки. Радости не было, волнения отца не было тоже, была лишь одна озабоченность.
Он озирал теперь мысленно весь свой роман, столь не похожий на другие его романы. Не было с его стороны ни борьбы, ни домогательств, не встречал ни в чем он отказа, не было страстных порывов к недосягаемому, ни упоения на каждом новом этапе сближения. Разве испытал он муки отчаяния, или томления разуверения, или... ревность? Нет, ничего этого не было. И всё произошло как бы само собою, бездумно, естественно, и продолжалось спокойно и ровно и, казалось бы, прочно.
Пушкин на раз думал и о разлуке, но эти мысли его были поверхностны: как он будет ее вспоминать и как тяжело будет ей расставаться. Так же мало думала, верно, и Оленька, и ни в чем не перечила няня: для нее это все тоже было как бы в порядке вещей.
Но как круто всё изменилось! Теперь возникла ответственность и... тысяча всяческих неудобств. Даже и это мелкое слово возникло в его голове. Что, например, скажут в Тригорском? У него даже в сущности, не было угла на земле, где он был бы хозяином: он жил у родителей. Даже негласной семьи он не мог бы иметь. Так что же теперь?..

… До сей поры в жизни его так еще не бывало. Была беспорядочность в юности, но легкая, и ни к чему не обязывающая; были романы со светскими дамами, но всё это было не то. И больнее всего была эта ее безответственность, покорность, слепое доверие. От него не требовали ничего, но разве же это исход?
И Пушкин вставал, и разминал занемевшие ноги и снова садился думы не покидали его...
Он хотел быть правдивым с собой до конца. Презирать суд людей нетрудно; презирать суд собственный невозможно, - думал он. Так события шли и развевались своей чередой. Пушкин готов был к тому, чтобы так или иначе держать ответ за себя и за ребенка.
Однако же всё сложилось не так. Михайла Калашников, утвердившись в Болдино, просил у старшего барина вывезти к себе и семью. Разре¬шение последовало. Сергей Львович, до которого дошли первые неясные слухи, не без удовольствия отписал Михайле, чтоб взял всю семью: пусть едет и Оленька! Для Пушкина это было, конечно житейски большим облегчением, благопристойной развязкой, но настоящего душевного облегчения это не приносило и не могло принести.
Михайла Калашников ждал всех в Москве, и дочь должна была вот-вот выехать к нему.