ДУМАЕТСЯ, что сложность взаимоотношений Пушкина со светским обществом Петербурга и Москвы, придворной знатью и царским двором обусловлены противоречивостью нравственного облика самого поэта. Это еще в послелицейские 1817-1820 годы подметил его близкий друг И.И.Пущин, который в своих Записках рассказывал:
«Пушкин, либеральный по своим воззрениям часто сердил меня и вообще всех нас тем, что любил, например, вертеться у оркестра около знати, которая с покровительственною улыбкой выслушивала его шутки, остроты. Случалось, из кресел сделать ему знак, он тотчас прибежит. Говоришь, бывало: «Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом; ни в одном из них ты не найдешь сочувствия». Он терпеливо выслушает, начинает щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко потеряется; потом, смотришь Пушкин опять с тогдашними «львами».
Сам он должен был иногда сознавать двусмысленность подобных сближений, которая при скудности денежных средств могла ставить его в неловкое положение и, без сомнения, сильно тревожила и огорчала его», - делал вывод И.И. Пущин.
Можно предположить, что в дальнейшем сам поэт предупреждал об этом своего младшего брата, предлагая ему своеобразный «кодекс чести незащищенного человека», основанный, по его словам на собственном горьком опыте. Однако двусмысленность его отношений к светской знати сопровождала поэта, как мы знаем, до последних дней жизни.
Трудно объяснить такое поведение Пушкина. Лишь отчасти его тягу к высшему обществу можно оправдать познавательными намерениями поэта. То есть его стремлением изучить и понять это общество «изнутри» для правильного показа в своем литературном творчестве. В целом же следует признать, что Пушкин по своему происхождению, воспитанию и образу мыслей все же оставался великосветским дворянином, который, несмотря на свой относитель¬ный либерализм, не представлял свою жизнь вне светского общества. К нему он был нравственно привязан, хотя и не раз убеждался в его пустоте, бездушности и беспощадности.
Н.Г. Чернышевский писал о светскости Пушкина следующее: «Имея привычки лучшего общества, будучи светским человеком в полном смысле этого слова, он был в то же время, очень обходителен и любезен в обществе, но постоянно опасаясь несправедливых толков, он старался быть осторожным, и иногда это доводило его до некоторой скрытности даже с коротко знакомыми. Впрочем, при живости своего характера он не мог выдержать этой роли и, забывая о ней, обнаруживал свои истинные мысли и чувства.
Он хотел быть не только чист от всего, что признавал низким или дурным, но держать себя так, чтобы никто не имел права сказать о нем что-нибудь дурное, по его мнению.
Пушкин хотел быть и был светским человеком, но привычки его всегда были просты. И в жизни он не любил изысканности, принуждения, искусственности, как не любил их и в литературе. Он не терпел ни картин, ни других украшений в своем кабинете, и когда, на время приезжая в Петербург, останавливался в гостинице, то выбирал скромную квартиру».
Недопустимо считать, что Пушкин искал для себя в светской среде каких-то преимуществ, покровительств или протекций от власть и богатство имущих. Еще в стихотворе-нии. «Прощание», написанном в 1817 году как обращение к однокурсникам при окончании лицея, юный поэт сказал про себя:
Равны мне писари, уланы ,
Равны наказ и кивера ,
Не рвусь я грудью в капитаны
И не ползу в асессора .
И действительно, Пушкин отнюдь не был карьеристом, что подтверждается всей его биографией. Еще в лицее, по словам И.И. Пущина, поэт «никогда и ничего не искал в своих начальниках». И в дальнейшем, будучи равнодушным к службе, Пушкин прежде всего и всегда считал себя поэтом, а не чиновником. Но эту главную обязанность и призвание своей жизни, он исполнял исключительно добросовестно и достойно, повседневным трудом со-вершенствуя свои природные дарования.
Начав в 1817 году. После лицея, гражданскую службу коллежским секретарем, т.е. чинов¬ником 10-го класса, что соответствовало армейскому штабс-капитану, он только в последний период своей жизни получил повышение. (В период с июля 1824 по ноябрь 1831 года Пушкин был уволен от службы. В его формуляре при отправке в северную ссылку было записано: «исключается из службы за дурное поведение»). В декабре 1831 года Пушкин был произведен в титулярные советники, что соответствовало 9-ому классу (т.е. армейскому капитану). И пожалование ему в декабре 1833 года придворного звания камер-юнкера, по сути оскорбившего его возраст и общественное значение, также не повысило его в чинах, т.е. по служебной «лестнице», т.к. также соответствовало 9-му классу.
Кстати сказать, сам поэт отнюдь не доискивался своей близости ко двору. Об это, в частности, свидетельствуют воспоминания П.В.Нащокина:
«Когда Пушкин приехал с женою в Петербург, то они познакомились со всей знатью (посредницей была тетка Н.Н. Пушкиной, фрейлина Е.И.Загряжская (1779-1842). Графиня Нессельроде, жена министра иностранных дел, раз без ведома Пушкина взяла жену его и повезла на небольшой Аничковский вечер. Пушкина очень понравилась императрице, но сам Пушкин был ужасно взбешен этим, наговорил грубостей графине и, между прочим сказал: «Я не хочу, чтобы жена моя ездила туда, где я сам не бываю». Слова эти были переданы, и Пушкина сделали камер-юнкером (т.е. «привязали» его ко двору). Но друзья, Виельгорский и Жуковский, должны были обливать холодной водой нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! Если бы не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дво¬рец и наговорить грубостей самому царю. Впоследствии (как видно из письма Пушкина) он убедился, что царь не хотел его обидеть, и успокоился, но камер-юнкерского мундира у него не было».
Однако С.А. Соболевский и Н.М. Смирнов говорили, что такой мундир у Пушкина был. Этот мундир купил и подарил новому камер-юнкеру Н.М. Смирнов.
Многие обвиняли тогда поэта в том, что будто он сам домогался камер-юнкерства. Говоря об этом, Пушкин сказал Нащокину, мог ли он этого добиваться, когда еще три года назад сам Бенкендорф предлагал ему звание камергера , желая иметь поэта поближе к себе, но он отказался тогда заметив: «Вы хотите, чтобы меня так же упрекали, как Вольтера?»
Кроме того, известно, что еще в мае 1830 года Пушкин писал своей искренней почитательнице, дочери фельдмаршала М.И. Кутузова Е.М. Хитрово, предложившей ему похлопотать о нем перед царем на предмет придворной службы для упрочения положения в свете после женитьбы: «С вашей стороны очень любезно, сударыня, принимать участие в моем положении по отношению к хозяину. Но какое место, по-вашему, я могу занять при нем? Не вижу ни одного подходящего. Я питаю отвращение к делам и бумагам..., быть камер-юнкером мне уже не по возрасту. Да и что стал бы я делать при дворе? Мне не позволяют этого ни мои средства, ни занятия».
Н.М.Смирнов вспоминал: «В большом кругу Пушкин был довольно молчалив, серьезен, и толстые губы давали ему вид человека надувшегося, сердитого; он стоял в углу, у окна, как будто не принимая участия в общем веселии».
Из записной книжки Н.В. Путяты (1802-1877), литератора, мемуариста: «Среди всех светских развлечений он порой был мрачен; в нем было заметно какое-то грустное беспокойство, какое-то неравенство духа. Каза¬лось, он чем-то томился, куда-то порывался. По многим признакам я мог убедиться что покровительство и опека императора Николая Павловича тяготила его и душили».
Однако, по мнению С.П. Шевырёва: «Пушкин в светских отношениях часто не смел отказаться от приглашения к какому-нибудь балу, а между тем светские отношения нанесли ему много горя, были причиною его смерти. Поэт терпеть не мог, когда с ним говорили о стихах его и просили что-нибудь прочесть в большом свете. У княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельные. На одном из них пристали к Пушкину с просьбой, чтобы прочесть. В досаде он прочел «Поэт и толпа» и, кончив, с сердцем сказал: «В другой раз не станут просить». Гневные строки этого стихотво¬рения:
...Подите прочь - какое дело
Поэту мирному до вас!
В разврате каменейте смело,
Не оживит вас, лиры глас!
Душе противны вы, как гробы...
и т.п., конечно, не могли быть тогда при-ятны этой светской «толпе».
«Часть высшего круга, - писал Н.М. Смирнов, - никогда не прощала Пушкину его вольных стихов, его сатир и не переставала считать его человеком злым, опасным и вольнодумцем».
И.И. Панаев говорил в своих «Воспоминаниях», что в 1830-х годах, когда он учился в Благородном пансионе при Петербургском университете, даже имя Пушкина, как безнравственного и либерального писателя, нельзя было произносить в учебных заведениях.
Российская действительность заставляла, чтобы всю свою жизнь, в особенности после 1926 года (т.е. после его «милостивого освобождения» из ссылки) во взаимоотношениях с царским правительством Пушкин вел себя как тонкий дипломат, хорошо понимающий практическое неравенство сил и, тем не менее, не желавший ни ронять своего достоинства, ни уступать свои позиции. Обычные в те времена формы вежливости и даже подобострастия (например, в письмах поэта к Бенкендорфу и другим, власть имущим над ним), Пушкин употреблял очень осторожно и с весьма вольными оттенками, которые не могли остаться незамеченными и не могли «не вызвать высшего неудовольствия».
Однако, - говорил князь П.П. Вяземский (1820-1888),- Пушкин не стеснялся высказывать царю свои мнения по самым острым вопросам внутренней политики. Например, по поводу свободы печати и отмены цензуры, по поводу народного воспитания и т.д.. Даже со слов Николая-I известно, что во время личных с ним встреч и бесед поэт вел себя довольно свободно.
Пушкин более всего ценил свою независимость. Это слово было очень дорогим для него. Какие бы планы своей жизни он ни строил, что бы он ни предпринимал, поэт непременно искал в этом свою независимость, думал о ее неприкосновенности и сохранении. Он считал, что независимость должна определять и его отношения с самодержавием как поэта:
...Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Так говорил он в стихотворении «Друзьям», которое написал в начале 1828 года в качестве ответа на обвинение его в лести царю.
П.В. Нащокин справедливо утверждал, что Пушкин пользовался царской милостью не в личных целях, а на пользу другим. Так например, когда умер генерал Н.Н. Раевский (1771-1829), поэт выпросил его вдове, (Софье Алексеевне, внучке знаменитого М.В. Ломоносова (1711-1765), пенсион; /Царь назначил ей 12000 рублей годовой пенсии/. Пушкин смог выпросить также прощение одному офицеру, который был разжалован в солдаты и сослан на Кавказ за то, что упустил из-под надзора декабриста Е.П. Оболенского. Пушкин страстно ходатайство¬вал и перед Бенкендорфом за донца Сухорукова, на которого безвинно были направлены гонения военного министра Чернышёва. Однако Бенкендорф ответил ему отказом.
Постоянное заступничество Пушкина за сосланных в Сибирь декабристов было одним из самых смелых подвигов поэта, который по праву сказал о себе, что он «милость к падшим призывал». Сопричастность судьбе пяти казненных и 120-ти отправленных на каторгу Пушкин ощущал всегда. Поэт, хоть и не оставлял усилий через царя помочь друзьям-декабристам, томящимся в сибирских застенках, вскоре понял их полную несостоятельность и свое бессилие. В июле 1827года, в годовщину казни пяти руководителей восстания, Пушкин написал стихотворение, посвященное единственному члену Следственной комиссии, который отказался подписать смертный приговор декабристам, адмиралу Н.С. Мордвинову (1754-1845).
Из исследований советской поэтессы А.А. Ахматовой (1889-1966) с большей долей вероятности открылось, что Пушкин не раз пытался найти безымянную могилу казненных декабристов на Невском взморье. Возможно об этих поисках написаны его строки:
Стремлюсь привычною мечтою
К студёным северным волнам.
Меж белоглавой их толпою
Открытый остров вижу там.
Печальный остров- берег дикой
Усеян зимнею брусникой,
Увядшей тундрою покрыт
И хладной пеною подмыт.
Известна, пусть и полулегендарная история о пяти щепочках, подобранных Пушкиным и Вяземским там, где были захоронены герои-мученики декабрьского восстания.
Николаевский двор, всячески пытавшийся унизить поэта, затравил его. Даже после его смерти все печатные восхваления были запрещены. И это делалось среди всеобщего участия к умершему Пушкину, среди всенародного глубокого сожаления и скорби о его гибели. Редактор журнала «Библиотека для чтения» А.В. Никитенко (1805-1877) вспоминал, что он получил приказание «вымарать» несколько таких строк. Редактор «Северной пчелы» Н.И. Греч (1787-1867) получил строгий выговор за строки: «Россия обязана Пушкину благодарностью за 22-летние заслуги его на поприще словесности» редактор « Литературных прибавлений» к журналу «Русский инвалид» А.А. Краевский (1810-1889) также имел серьезные неприятности от председателя цензурного комитета князя Дундукова за несколько строк, напечатанных в похвалу великому поэту России. Царизм и свободомыслие - «две вещи несовместные», как сказал ранее сам поэт про гения и злодейство.
**
ОДНА из характеристик нравственного облика А.С. Пушкина - это определение степени его религиозности, т.е. выявление его отношения к религии вообще и к православию - в частности.
У нас нет сведений о чрезвычайной набожности родителей Пушкина и поэтому можно предположить, что домашнее религиозное воспитание детей в их семье было таким же, как и для большинства просвещенных дворянских семей начала ХIX века. Что состояло оно в освоении необходимых светскому человеку религиозных понятий и знаний, а также в выполнении и соблюдении соответствующих им обрядов и традиций. Ранее мы уже говорили, что православное крещение Пушкина состоялось лишь через девять дней после его рождения, 8 (19) июня 1799 года в церкви Богоявления, в Елохове (ныне - г. Москва, площадь Баумана, 15).
В период учебы Пушкина в Царскосельском лицее на религиозность воспитания будущих государственных деятелей обращалось особое внимание. «Сразу же после подъема в шесть утра и умывания, - вспоминал И.И. Пущин, - лицеисты одевались и следовали в общую залу на утреннюю молитву. Перед сном, в 10 часов, воспитанники снова собирались в общей зале - на вечернюю молитву. Утреннюю и вечернюю молитвы лицеисты читали вслух, по очереди».
В течение всех шести лет учебы лицеисты изучали закон божий и священную историю. По этим предметам у них, в числе первых, были выпускные экзамены, на которых присутствовали, не в пример другим, министр народного просвещения и другие важные государственные лица.
Думается, что основы религиозности в сознании юного Пушкина были заложены прочные. Но почему же тогда один из его однокурсников, а впоследствии сановник и сенатор М.А.Корф (1800-1876) в своих мемуарах обвинял Пушкина в отсутствии у того внутренней и внешней религии? И такая характеристика поэта длительное время учитывалась и принималась за истину. Однако справед¬лива ли она? Попытаемся на основании документов и фактов ответить на этот, весьма не простой вопрос.
Итак, Пушкин-лицеист в отношениях с религией нам понятен. Что же касается послелицейского периода его жизни, то нельзя не вспомнить историю с отставкой Пушкина от службы и ссылкой его в село Михайловское. Одной из причин этого скандала явилось письмо Пушкина, написанное из Одессы в первой половине марта 1824 года князю П.А.Вяземскому. Вот его содержание:
«...Читая Шекспира и Библию, Святый Дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. - ты хочешь знать, что я делаю: - пишу пестрые строфы романтической поэмы - и беру уроки чистого Афеизма . Здесь Англичанин глухой Философ, единственный умный Афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может быть разумного существа, управляю¬щего миром - мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная».
По этому поводу Л.П.Гроссман пишет: «В Одессе, наряду с работой в богатейшей библиотеке Воронцова, Пушкин много беседует с одаренными и начитанными людьми. И это беседы для него не менее ценны, чем страницы великих книг. Рядом с Шекспиром и Гёте, Пушкин упоминает в своем письме одного англичанина - глухого философа и умного атеиста. Это был врач Воронцова, доктор Вильям Гутчинсон - тот самый, о котором говорит Вигель, побывавший летом 1823 года в Белой Церкви: «Предметом общего, особого внимания гордо сидел тут англичанин-доктор, длинный, худой, молчаливый и плешивый, которому Воронцов поручил наблюдение за здравием жены и малолетней дочери; перед ним только одними стояла бутылка красного вина».
Гутчинсон был не только медик, но ещё и незаурядный европейский ученый и писатель. Он состоял членом английского Линнеевского общества, учрежденного в честь великого шведского натуралиста, участвовал в виднейших медицинских объединениях Лондона и Парижа, написал большое судебно-медицинское исследование «О детоубийстве», посвященное известному публицисту и политику Макинтошу, получившему в 1793 году от Национального собрания французское гражданство за свою «Апологию французской революции».
Встретившись в Одессе с философом-материалистом, написавшем огромный трактат в опровержение идеи бога и бессмертия души, Пушкин с обычной для него потребностью расширять знания, начинает «брать уроки» у этого «умного афея». Вольнодумство Пушкина, основанное на традициях французского просвещения с его компромиссными моментами деизма , могло получить теперь новое углубленное от вольных лекций мыслителя-англичанина, вероятно развивавшего перед ним критическую доктрину своих великих соотечественников . Из этих живых философских диалогов Пушкин вынес впечатление «чистого афеизма», т.е. абсолютного безусловного неверия, освобожденного от всех смягчающих оговорок и нейтрализующих уступок».
В итоге же это письмо Пушкина, сообщавшего своему другу в Москве о своем увлечении афеизмом (атеизмом), было распечатано и прочтено на почте. Это письмо и послужило одним из главных поводов к исключению Пушкина от службы и к высылке его из Одессы в псковскую деревню. Поэту это было хорошо известно, т.к. 29 июля того же 1824 года его экстренно вызвали к одесскому градоначальнику генералу Гурьеву. Пушкин был лично знаком с ним по службе (т.к. был чиновником дипломатической канцелярии) по гостиной Воронцовых. Однако на этот раз его встретили с предельной сухостью и строгой официальностью. Пушкину была предъявлена «богохульная» выдержка из его письма, в котором он на¬зывал себя сторонником чистого атеизма.
«Вследствие этого, - сообщал министр иностранных дел Нессельроде, - император, дабы почувствовать ему свою тяжесть его вины, приказал мне вычеркнуть его из списка чиновников министерства иностранных дел, мотивируя это исключение недостойным поведением». Пушкина предлагалось немедленно выслать в имение его родителей и водворить там под надзор местных властей (т.е. двойной - духовный и полицейский надзор). Это происходило в то время, когда самодержавно-крепостнический строй России был одержим чрезмерной и весьма пугливой набожностью. Добавим к тому, что начальник Пушкина, граф М.С.Воронцов, со своей стороны сделал всё от него зависящее, чтобы избавиться от ненавистного ему поэта и должным образом наказать его.
Таким образом, с 1824 года Пушкин значился в числе «богохульников», каким его и продолжал считать в своих воспоминаниях его лицейский «однокашник» сенатор М.А. Корф.
Однако, как показывают факты, в Одессе Пушкин не стал атеистом и в дальнейшем таковым не был. Его религиозные убеждения остались на прежнем уровне. А лет через пять после истории с этим злополучным «атеистическим» письмом Пушкина, сам «чистый афей», английский доктор Гунчисон был в Лондоне и уже служил ревностным пастором англиканской (т.е. католической, на британский манер) церкви.
Характерен в этом отношении и сам период михайловской ссылки поэта. Известно, что духовные его надзиратели из Святогорского монастыря, к нему как к верующему претензий не имели. В письме брату Льву в Петербург в ноябре 1824 года Пушкин просил прислать ему «французскую» Библию. И, действительно, в библиотеке Пушкина сохранилась Библия в переводе на французский язык, изданная Российским Библейским Обществом в Петербурге в 1817 году, а также Новый Завет в том же издании, но 1815 года. Кроме того, из Записок И.И.Пущина мы знаем, что во время своего приезда в Михайловское в январе 1825 года и при чтении Пушкиным вслух грибоедовской комедии «Горе от ума», привезённой гостем, его лицейский друг был свидетелем такой сцены:
«...Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин выглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею . Заметив его смущение и не подразумевая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он ответить, как вошел в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря. Я подошел под благословение. Пушкин тоже...».
Это был Иона - настоятель Святогорского монастыря, которому был поручен духовный надзор за ссыльным поэтом. Однако поведение Пушкина при его посещении говорит о многом.
Известны также письма Пушкина из михайловской ссылки с признанием своей прежней вины перед религией и раскаянием: «Я сослан за строчку глупого письма», - говорил он Жуковскому в письме от 29 ноября 1824 года. Добиваясь освобождения по поводу вступления на престол Николая-I Пушкин писал во второй половине января 1826 года: «Покойный император в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные, других художеств за собою не знаю». 7 марта 1826 года в письме Жуковскому: «Его величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню за письмо, писанное года три тому назад, в котором находилось суждение об Афеизме, - суждение легкомысленное, достойное, конечно всякого порицания». В прошении императору Николаю-I от 11 мая 1826 года он говорил, что «имел несчастие заслужить гнев покойного императора легкомысленным судением касательно Афеизма, изложенным в одном письме».
Известно также, что среди черновиков к «Путешествиям Онегина» сохранилась запись Пушкина: «Не допускать существования бога - значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мир покоится на носороге». Значит, и в более поздние годы Пушкин не был атеистом.
Мы знаем также, что, вступая в супружество с Н.Н. Гончаровой, поэт венчался церковным обрядом в Московской церкви Вознесения, что, собираясь поселиться на постоянное жительство в Михайловском, Пушкин намеревался построить там часовню, дав ей имя Вознесения, что многие произведения поэта проникнуты глубокой и сознательной верой. Это особенно относится к его стихам его последних лет; все они представляют философско-религиозные раздумья Пушкина.
Пушкин умирал в полном сознании. Он благословил каждого из своих детей, попрощался с присутствующими друзьями. Умирая, он исповедовался и причастился, как писал Жуковский, с глубоким чувством, как подобает христианину.
Дочь Н.М. Карамзина, княгиня Е.Н. Мещерская (1806-1867) по этому поводу вспоминала: «Он исполнил долг христианина с таким благоговением и таким глубоким чувством, что даже престарелый духовник его был тронут и на чей-то вопрос по этому поводу отвечал: «Я стар, мне уже не долго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого же конца, какой он имел».
Характерно также, что впоследствии, дочь Н.Н. Пушкиной-Ланской от второго брака, А.П. Арапова (ум. в 1919 году) писала: «В роде бояр Пушкиных с незапамятных времен хранилась металлическая ладанка с грубо гравированным на ней всевидящим оком и наглухо заключенной в ней частицей ризы господней. Она - обязательное достояние старшего сына, и ему вменяется в обязанность 10 июля, в день праздника положения ризы, служить перед этой святыней молебен. Пушкин всю свою жизнь это исполнял и завещал жене то же самое, а когда наступит время, вручить ее старшему сыну, взяв с него обещание никогда не уклоняться от семейного обета» (т.е. торжественного обещания, обязательства). О существовании такой ладанки в семье Пушкиных никто, кроме А.П. Араповой более не сообщал.
Характерны и строки письма П.А. Вяземского Д.В. Давыдову от 5 февраля 1837 года, т.е. после смерти поэта: «Священник говорил мне потом со слезами о нем и о благочестии, с коим он исполнил долг христианский. Пушкин никогда не был вольнодумцем, по крайней мере не был им в последние годы жизни своей; напротив, он имел сильное религиозное чувство: читал и любил читать евангелие , был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их».
Однако церковь не прощала Пушкину его старых «грехов» даже после смерти поэта. Инициатор процесса о «Гавриилиаде» петербургский митрополит Серафим отказался отдать ему погребальные почести. Тело Пушкина запрещено было вынести для отпевания в Исакиевский собор и выполнить торжественное служение под тем предлогом, что смерть от раны на поединке следует приравнивать к самоубийству. Отпевание было совершено в Конюшенной церкви с допуском только по пригласительным билетам.
Обер-прокурор святейшего синода Протасов потребовал от псковского архиепископа Нафанаила, на которого возлагалась ответственность за погребальную церемонию в Святогорском монастыре: «чтобы при сем случае не было никакой церемонии». Всё это было выполнено в точности, но погибшего поэта такая реакция церкви уже не волновала. Память же народная хранит его имя и величие наследия до сего дня.
***
