СОЛДАТЫ В ЮБКАХ
Трудно солдатам на войне, девушкам - в сто раз труднее. Побороть чувство стыда оказалось тяжелее, чем страх смерти.
На Рыбачьем девушки появились осенью 1941 года. Это был банно-прачечный отряд из Вологды. Какие-то заторканные, низкорослые, они вдруг оказались в центре внимания. А через месяц-другой каждая нашла кого-то себе, а вернее, её нашли десятки поклонников. Девушек называли одним именем: «Анюта». Я как-то написал стихи, которые очень понравились московскому поэту Алымову, и он, наверняка, читал моих «Анют» в кругу литературных друзей. Здесь приводить их не особенно удобно. Но они были злы, потому что слишком строгой и беспощадной была любовь на войне и окопная мораль.
После 1942 года девушек у нас прибавилось: зенитчицы и связистки, работали они и в штабах, а наиболее отчаянные украшали передний край. Правда, раненых не вытаскивали. Дальше штабов батальонов санинструкторов не пускали. И лишь девушки - снайперы лежали на линии боевого охранения.
Все они были разные, совсем не похожие друг на
друга.
В землянке первого батальона я встретил Катю, фамилию её не помню. В замызганной телогрейке, она аккуратно била вшей на гимнастерке. Меня поразило её лицо: свежее, румяное с красным бантиком маленького рта. Тёмные волосы обрамляли красивый овал лица. Говорила она негромко: о чем-то просила старшину. Тот пробурчал в ответ: «Не могу». Тогда Катя вскочила и, сверкнув темными глазами, звонко крикнула:
- Ты гроб из-за выгоды укоротишь. За что ты мне гадишь в душу, как в сортир?
Старшина растерялся, а тут ещё командир роты вышел на разговор:
-Нучто вы сцепились!Отдай ей положенное. Завтра все равно снимаемся. Пусть тут позагорает!
Несколько позже вице-адмирал Николаев посетил передний край. Лучшим снайпером здесь считалась Катя. Её и представили Николаеву.
- Сколько у тебя на счету? - спросил он.
- Четырёх фрицев до сотни не хватает, - скромно ответила она.
-А давно здесь?
- Почти полгода. Роты приходят и уходят, а я остаюсь, - она смущенно опустила голову.
- Добровольно? - нахмурился адмирал.
- Да нет. Я просто не ложусь с лейтенантами, -простодушно призналась Катя. - И заплакала.
- Одевайся. Пойдешь со мной. Если бы каждый мужик убил столько немцев, война давно бы закончилась. А с бабниками я разберусь!
Катя уехала с переднего края. Её портрет поместили во флотской газете в связи с награждением орденом Ленина.
Но чаще бывало по-другому.
Особенно потрясла меня судьба Татьяны Березы, жены старшего помощника эсминца капитан-лейтенанта Березы. В ней всё было очаровательно: голос, походка, фигура, лицо. Когда офицера Березу назначили командиром батальона добровольцев в Сталинград, капитан-лейтенант тут же оформил свою жену в качестве санинструктора и увез из мужского логова, каким был город Полярный.
Сталинград ошеломил и оглушил. Высаживались из катеров в осеннюю воду. Более трехсот добровольцев остались лежать на берегу. Капитан-лейтенанту Березе осколком камня поцарапало лоб. Татьяна была рядом. Она
перевязала его так, как будто голова мужа вот-вот расколется напополам. И все время повторяла:
- Бежим, бежим отсюда. Иначе смерть.
Или он любил её, или был в глубине души обыкновенный трус, но согласился. На левый берег катера брали только тяжело раненных. А своего, моряка, взяли мигом и вместе с ним сопровождающую Татьяну Березу.
Так он бежал. Батальон добровольцев почти полностью погиб. Но несколько человек уцелели, вернулись в Мурманск и рассказали, что Березы в боях не было. Где он пропал - одному Богу, мол, известно.
А он тем временем, купив где-то форму № 16 , сугубо госпитальную, спокойно погуливал по ташкентским улицам.
Вернулись они в 43-м. Не то жулики сплоховали с документами, не то сытая, загорелая жена вызвала подозрение особистов, но они запросили госпиталь с историей ранения и лечения капитан-лейтенанта. И тогда все обнаружилось. Военный трибунал приговорил обоих к расстрелу. Но Татьяна настрочила встречный иск, указав, что она как младшая по званию, выполняла приказы командира. Юридически все правильно. Ей заменили расстрел десятью годами с отбыванием в армии, а мужа шлепнули.
Татьяна оказалась у нас. Первое её появление в бригадном клубе (мы тогда стояли на отдыхе) произвело переполох среди мужчин. Её наперебой приглашали танцевать, не стесняясь, сыпали комплименты, и она всем улыбалась тепло и многообещающе.
В штабе бригады только и говорили о Березе. Однако наш новый комбриг рассудил иначе: отправил её в 15-й пульбат*. «Там не разгуляешься».
И все-таки она ходила в бригаду. Однажды немцы обрушили артналет на пульбат. Татьяна оказалась в центре
_____________
*) Пульбат - пулеметный батальон. (Прим. автора).
громыхающего ада. Осколком снаряда сначала убило её подругу, а потом ей начисто срезало обе ноги выше колена.
Её привезли в санроту. Саша Комаров, о котором я уже говорил, поспешил туда. Таня не потеряла сознание. Она была бела, как снег, и только просила Сашу дать ей пистолет. Она не хотела жить. Ещё живую её эвакуировали на «Большую землю», а Саша, по праву первого ухажера и почти жениха, принес её чемоданчик к себе в землянку. Каково же было наше удивление, когда на дне чемоданчика мы обнаружили около сотни фотографий офицеров всех рангов.
- Курва она и только! - сказал Саша и никогда больше не вспоминал Татьяну Березу.
Врезалась в память Тамара Свищева, москвичка, с удивительными изумрудно-зелеными глазами. Я встретил её на причале, проверяя документы приезжающих. Был февраль. На пирсе ветрено, зябко, мы в полушубках промерзли насквозь, а она - в обычной морской шинелке и шапке.
На вопрос куда направляется, Тамара ответила, что видимо, в штаб, и подала засургученный пакет. В такую метель и ветер штаба ей явно было не найти, и я предложил ей остаться в нашей землянке, до нее пятьсот шагов, не больше. Тамара согласилась.
Женщина в нашем обществе - гостья редкая. И мы постарались и накормить, и отогреть её, раскалив печку-бочку до малинового цвета. Для сугреву угостили водочкой. Она глотнула разок и закашлялась.
Засиделись до утра, помощники ушли, и мы с Тамарой остались вдвоем. Тогда я её спросил:
- Ты добровольно или с «хвостом»?
- Сначала так, потом этак.
В первые дни войны, подхваченная волной небывалого патриотизма, Тамара добилась мобилизации на флот, стала курсантом годичных курсов для работы в штабах. Но патриотический угар скоро выветрили строевые занятия, изучение уставов и многое другое, что составляет военную жизнь. Она этого не выдержала и уехала к тете под Москву. Жила там, пока ее не нашли. Потом трибунал и восемь лет тюрьмы с отбыванием на фронте.
Я смотрел на нее и думал: такую красавицу старшие офицеры без особого внимания не оставят. Подумал и прямо сказал ей об этом.
- Нет, я не такая. Лучше уж смерть!
- Поживем- увидим! - заметил я.
За несколько месяцев она прошла путь от КП укрепрайона до штаба бригады. Среднего пошиба девчонки приняли Тамару в штыки. Ее не замечали, с ней не разговаривали, и все потому, что офицеры, словно взбесились, ходили толпой не к ним, как раньше, а к Тамаре.
Спустя полгода я приехал из бригады в госпиталь. Там тогда открылась палата для женщин - не то роддом, не то абортарий, черт знает что. В этой палате лежала и раненная в руку Роза Генина, питерская воровка, бесшабашная, но по-своему хорошая. Я говорю «по-своему» еще и потому, что она могла перематюкать любого боцмана, с шутками рассказывала о первой близости с каким-то питерским уркой.
- Ты знаешь, кто лежит у нас? - после приветствия затараторила Роза. - Нет, ты не знаешь! Тамара Свищева, та самая красавица.
- Она что, ранена? - удивился я.
- Хуже. Ее вши заели. Ну, чего уставился? Заели вши, и точка! - Роза смачно матюкнулась и насмешливо бросила: -Сейчас я ее выведу, полюбуйся!
От Тамары Свищевой, такой, какой я ее знал, остались только изумрудные, широко открытые глаза. Голова ее была обмотана бинтами. Она стыдливо протянула руку.
- Да, все получилось так, как ты предполагал, - с горечью сказала она. - Врачи говорят, что волос теперь не будет!
А какие это были волосы: длинные, черно-матовые, они волнами падали на шинель. Так и хотелось хоть мизинцем дотронуться до них. Наверное, тысячи вшей нашли в ее голове пристанище. Казалось, что бы сказать какому-нибудь начальнику правду и все бы обошлось. Девчат в санроте она боялась. Поклонников стеснялась. И кончилось тем, что ее голова стала голой до костей. Я впервые стал свидетелем такого и ужаснулся. А циничная Розка, смеясь, подвела итог:
- Ночью не видно, да и волос у нее на теле еще хватит. В крайнем случае пересадит!
На Рыбачьем произошла еще одна встреча, дорогая и незабытая до сих пор.
Непонятное беспокойство гнало меня той белой ночью. По пружинящему берегу озерка я добрел до кустарника, где торчала невысокая антенна радиостанции, и откуда доносится едва слышный писк морзянки. Вода, зеленая как виноград, отражала зубчатые горы. Ветерок доносил сюда эхо редких разрывов и свертывал на глади озерка мелкие морщинки.
Часовой, усатый дядя, кивнул в сторону землянки.
- Связистки из Москвы приехали. А наших мужиков ближе к огоньку сунули, - часовой посмотрел в сторону гор, где выстрелы становились гуще и разрывы чаще. - Я вот тут блюду баб от соблазна. Матрос пошел лютый до ласки.
Часовой хотел что-то еще добавить, но из землянки вышла девчонка.
- Вы, тоже, наверное, караул проверяете, - спросила она и засмеялась, откинув голову несколько назад с какой-то долей кокетства. - Значит, вы сегодня уже пятый проверяющий.
- Нет, - ответил я. - Любуюсь белыми ночами.
- А я не могу спать при солнце. И удивляюсь -крутится оно и крутится. Никогда не думала, что такое может быть.
- Давайте знакомиться, - она неожиданно протянула руку, - Люся. Старшина второй статьи радист Кузнецова.
Её нельзя было назвать красивой. Люся просто была молода. Очень. Каштаново-темные волосы обрамляли узкое лицо с большими темными глазами, подернутыми странной поволокой.
Это знакомство навсегда осталось в моей памяти, как далекое, милое,но странное сновидение.
Вскоре политотдел бригады принимал в клубе-землянке шефов-сибиряков. Они привезли бочки с пельменями, груды подарков, теплые письма, говорили теплые слова. Поднимались тосты за победу, за жизнь, потом начались танцы. Люся танцевала легко, вихрь вальса свободно нес ее над неровным полом, и она счастливо улыбалась, отвечая на завистливые взгляды старших офицеров.
Залп немецких снарядов крупного калибра прогремел как раз в то время, когда Люся пригласила меня в круг. Лампочки мигнули, с бревенчатого потолка посыпалась земля. С резким завывающим звуком над командным пунктом летели снаряды. Грозный рокот прокатывался по фронту тяжелыми волнами. Начинался очередной бой.
Несколько недель бригада сдерживала вражеский натиск. Под прицельным, перекрестным и навесным огнем я выжил, случайностью хранимый. Поредевшие роты отвели на отдых. Мы встретились с Люсей в землянке поэтов, так называли полевую электростанцию, где начальствовал Дима Пегашов. Скуповатый на слово, мечтательно задумчивый, он вмиг преображался, прикасаясь к поэзии.
Стихи читали все. Это был, собственно, запев, не вылившийся в песню. Но был он звонкий, чистый. Люся читала последней. Читала тихо. Она рассказывала, как наполняется сердце дрожью, когда узнаешь, что из боя вернулись не все, она просила мать не думать о ней с укором за то, что она обрекла ее на муки ожидания. И если она вернется, то продлит ее годы.
Я жадно слушал и так смотрел на Людмилу, что Димка, наклонившись, шепнул:
- Не порти зрение! Пустой номер!
Ошибся на сей раз мой друг. Судьба вручила мне счастливый билет. Мы вышли с Людмилой вместе. Она выглядела утомленной и строгой, словно только что не слетели с ее трепетных губ жаркие слова. Черные, как выходы из пещеры, глазницы землянок кое-где моргали желтоватыми бликами коптилок. Внизу, под нами, шумело темное, рокочущее море. Сердце невольно наполнилось смутным страхом, предчувствием чего-то неожиданного.
Люся вдруг притянуло меня к себе, и я почувствовал тепло её щеки.
- Скажи, здорово страшно было в последнем бою? Вас только семнадцать осталось. Семнадцать из трехсот. Ужас!
- Очень, Люсенька.
- Если бы ты сказал - нет, я бы ушла. Не терплю, когда хвастаются, бодрятся. Я уже устала от бессонных ночей, обстрелов, тяжести потерь, от вечных тревог. Ты прости, я все-таки слабый пол.
- Но ты же могла после госпиталя не возвращаться на фронт... - возразил я.
- Откуда ты знаешь о госпитале?
- Я знаю о тебе все.
- Ничего-то ты не знаешь, ничегошеньки. - И, помолчав, спросила: - Ты придешь завтра? Я буду ждать.
Она взъерошила мои волосы и словно провалилась сквозь землю, спрыгнув в окоп, ведущий к радиостанции.
Счастливый, я бродил до утра по сопкам. Рождались стихи, возникали необычные образы и сравнения. Я падал на мшистую подушку гранита и ошалело повторял:
- Люся, Люсенька, Люська!
Не зная ещё, как веду себя, глупо или не совсем, какое это чувство - слишком святое или примитивное, я испытывал нечто новое, совершенно неповторимое, что должно было, на мою веру, продолжаться вечно.
Она вся была полна ожидания. Ее маленькие, круто изогнутые губы трепетали. Я прикасался ладонями к ее жестким каштановым волосам и старался выпрямить упрямые колечки на висках и затылке.
Только странно: припадки необычной нежности сменялись у ней приступами холодной отчужденности.
А судьба меж тем подготовила нам разные пути -дороги. Я отправлялся штурмовать Кенигсберг, а Людмила - на Восток помогать бить самураев.
...Четверть века-срок немалый. Сердце, ошалевшее от военной стужи, с годами потеплело. Моя старая записная книжка все больше походила на кладбище с упоминанием фамилий и номерами домов, как номерами могил. Радости сменялись неудачами, победы - падениями. Но, когда мне было особенно горько, я вспоминал Людмилу.
Встречи с ней могло не быть. Совсем. Не состоялась же она ни десять, ни двадцать лет после Победы. Но однажды мы с другом были гостями на студенческом вечере. Город сверкающим кораблем плыл за окном в густую полночь. На одной из его палуб празднично белыми птицами кружились счастливые девчонки. Я вздрогнул, когда услышал, что королеву осеннего бала зовут Люся.
Попробовал найти в ней какое-то, пусть летучее, сходство с моей Людмилой. И вдруг понял, что забыл ее лицо, походку, голос, запах волос-все, все забыл. Только благодарная память сердца хранила еще воспоминание о первом поцелуе. И хрупкая надежда о встрече вдруг ожила и настойчиво застучала в сознании: а может быть?
Ищу человека.... Выхожу в поиск... Сообщите приблизительно координаты души... Стукнул компостер. Курьерский поезд По стылым рельсам на Запад спешит. И города - только штампы гостиниц, Витрины неона, огни, купола... И путники - каждый к своей Палестине Уходят ночами сквозь зеркала. Чтоб утром очнуться на жестком диване, С трудом вспоминая, что было вечор, И снова уйти в зал больших ожиданий, Надежду взвалив на плечо...И я нашел Люську. Голубые ее глаза не искрились, а тревожно, даже несколько грустно, смотрели на меня, словно спрашивая: неужели и я так же постарела? Сама она, вроде, была и прежней, только годы отпечатали на лице лапки морщинок. Нам бы броситься в объятия, плюнуть на этикет, а мы не решались сделать шаг, единственный шаг!
- Я не приглашаю тебя домой. Там хозяйничает дочь, Танюшка. Да и такой необычный сегодня день...
В ресторане было гулко и дымно. Полный ассортимент физиономий от угрюмой до наивно-детской. Как мотыльки под крупными плафонами черного потолка, кружились и бились в танце несколько пар.
- Ты помнишь тот бал, в землянке, когда нас чуть не шлепнуло? - спросила она.
Людмила впервые за вечер сказала «помнишь». Значит, сохранила ее память те невеселые будни. Так уж заведено - как тяжкую ношу, волочит человек за собой прошлые невзгоды, ошибки и радости.
- Ты знаешь, я как-то пробовала выворачивать свою душу наизнанку и проводить в ней инвентаризацию, -сообщила она. - И пожалела. Не надо ворошить пепел прошлого.
Я понял ее. Понял, что не желает, не хочет крутить ленту времени и событий в обратном порядке.
Как ты живешь? Чем? Кто твой муж?
Она потянулась за сигаретой.
Хорошо придумано - курить. При любом разговоре можно остановиться, будто стряхивая пепел или прикуривая, можно помолчать, глубоко затягиваясь, отыскивая нужные слова. - Все было, как у людей. Был муж. Он был обтекаемый «меньшевик». Старался поменьше действовать, а тем более думать. Заглянет в свою толстую тетрадку с наставлениями, пошепчет что-то, и у него готов рецепт на любой случай. Я тоже стала полагать, что все образуется само собой, без борьбы. И тянула время, растила дочь, не замечая, что становлюсь рыхлой, бабой, неспособной к борьбе. Нет, сказала я, хочу найти свое место в жизни. Не могу быть принадлежностью квартиры. Он пугал, что я пропаду в тупике собственного эгоизма, иссохну сердцем. «Поживем-увидим», - ответила я и махнула в Сибирь к геологам. Хватит давать судьбе неограниченный кредит. Сейчас я начальник лаборатории спектрального анализа.
- Звучит, и даже загадочно, - пошутил я. - Имя есть.
- Да, имя. И не дозволено, небрежно с ним обходиться.
- Поэтому ты и одна. Не страдаешь в одиночестве?
В её взгляде исчез оттенок недавней приветливости и нежности.
- Нет, лучше быть одной, чем... и, вообще, разреши не отвечать на это. - Но, помолчав, добавила: - Одинокой можно быть и в семье. Так ведь?
Мы ещё довольно долго толкли туда-сюда слова, упражнялись в остроумии.
Но в Людмилиных глазах билась тревога и ожидание. «Скажи мне что-то главное», - призывали они. И это несказанное оседало на дне фраз, восклицаний, которые совсем не означали того, что должны были означать.
- Нам, кажется, пора, - сказала она, - дочка меня, наверняка, потеряла. Ночь щедро бросила на город вороха звездных сокровищ. Очистила улицы от суеты и шума, и теперь они казались широкими и пустынными. Мутные пятна подслеповатых фонарей маячили фантастическими гирляндами. Шаги немногочисленных прохожих отдавались кротким эхом. Рядом лежала река, темно-синяя, широкая и холодная.
-Ты видишь вон ту звезду, - показал я. - Это Орион. Охотник. А рядом с ним - Плеяды, молодые девушки. Орион преследовал их, и они превратились в голубей, а потом в звезды. Но Орион все равно их преследует, не оставляет в покое несчастных.
- Жаль, что ты не Орион, - улыбнулась Люся странной, растерянной улыбкой.
- Что бы тогда?
- Может, все было бы иначе. Все. - Она беспомощно опустила руки, как это бывает только в её возрасте, когда вдруг кажется, что жизнь потеряла смысл.
...Прости меня, Люська, прости. Не знаю за что, но прости. За немеркнущую память, за то, что я совсем забыл о времени. Прости, что не тебе, а только похожей на тебя я отдаю свои тревоги и надежды, лучшее, что есть.
Она ждала этих слов. А я молчал. Сердце больно щемило и что-то кроваво оборвалось в нем.
Я видел лицо Людмилы, спокойное, застывшее - ни следа жизни. Кричи в такое-не докричишься...
...На этом я заканчиваю. Можно было бы ещё рассказывать о войне, но силы оставляют меня, многое забылось, проскользнуло в решето памяти, а выдумывать что-нибудь я не ставил цели. Тут правда и только правда. Иногда не совсем приятная, но из песни слова не выкинешь. Я рад, что хоть что-то написал о войне, о своих товарищах. Жаль только, не хватает таланта: о войне надо не писать, а кричать, кричать где только можно, а не обниматься со вчерашними врагами. Солдат России должен быть солдатом, маршал он или рядовой.
Г. Тиунов.
г. Верещагино. 1978-79 годы.
СЛОВО ОБ АВТОРЕ
Автор этой повести Георгий Зотеевич Тиунов закончил её незадолго до своей преждевременной смерти, в начале октября 1979 года. Напечатать её в то время, когда история войны всячески лакировалась и приукрашивалась, было немыслимо.
«Прощайте,скалистые горы...» - второе значительное произведение нашего первого писателя в городе Верещагино. О родном городе, его прошлом, настоящем и будущем вышла в 1960 году книга Г. 3. Тиунова «Верещагино».
Что было до этого?
Его отец Зотей Мартемьянович, вернувшийся с первой мировой, и мать Елизавета Федоровна обвенчались в церкви Александра Невского в 1917 году. Первенцем в семье был Николай, а Георгий родился 26 мая 1921 года. Чуть позже появились Олег и Тамара.
Все братья окончили школу №1, тогда ещё деревянную, с большим садом. После школы они ушли в армию - кто раньше, кто позже. Война стала второй суровой школой для всех троих. Там, в Заполярье, на Северном фронте, в перерывах между боями будущий автор этой повести, начинающий журналист, начал писать стихи. Порой неумелые, но искренние, проникновенные. Заветную трофейную тетрадь в переплёте из гладкой коричневой кожи со страницами, исписанными четкими строчками стихов, он и привез домой после Победы.
Здесь он встретил молодую учительницу немецкого языка Алю Носкову. Они были друзьями ещё до войны.
Все эти годы она проработала в промерзшем и бесхлебном Очере, и к боевым медалям Георгия потом прибавилась и её медаль - «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны». 16 июля 1946 года Алевтина Ивановна и Георгий Зотеевич стали мужем и женой на всю оставшуюся жизнь. Военное лихолетье не отпускало от себя: инвалидом войны был Георгий, а годами позже стала инвалидом и Алевтина Ивановна, отдавшая работе в школе сорок лет жизни, а мужу и детям - всю себя, все свое сердце и душу.
Двухэтажный деревянный дом на углу улиц Верещагинской и Железнодорожной ... Отсюда Георгий Зотеевич уходил на работу в газету «Ленинский ударник», в вечернюю школу № 1 (он окончил учительский институт в Перми и преподавал русский язык и литературу), уезжал в командировки. Здесь он писал картины, встречался с друзьями - фронтовиками, играл с подрастающими детьми, писал статьи, очерки, репортажи, сюда он приносил книги, газеты, журналы, чтобы быть в курсе всех событий непростой нашей жизни.
Пять лет семья Тиуновых прожила на Волге, под Ульяновском. Автор книги «Верещагино» постоянно сотрудничал со всеми редакциями ульяновских газет, выпустил несколько небольших книжек и стал членом Союза журналистов СССР.
Вернувшись в родной город в 1966 году, когда сын и дочь уже учились в Казанском университете, Георгий Тиунов постоянно печатается в газете «Заря коммунизма» с очерками об известных верещагинцах, с воспоминаниями о войне. Именно они легли в основу «Записок».
Много сил и таланта отдал Георгий Зотеевич художественному оформлению нашего города. Именно по его (совместно с Б. Хреновым) проекту вознеслась в небо белая игла обелиска памяти павших в годы Великой Отечественной войны. Из материалов, им собранных, была составлена экспозиция музея города сначала в школе № 1, а затем - в Доме школьника, благодаря его усилиям был открыт и в ДКЖ музей истории Верещагинского железнодорожного узла. Яркие, красочные панно и плакаты, написанные кистью Г. Тиунова и его учеников, из года в год украшали здания вокзала, ДКЖ, ДК, ПКТ, школ города.
Но главной оставалась всё же журналистская, писательская работа.
«Есть небольшое кладбище в одном из отдаленных уголков России. Как и все наши кладбища, оно являет вид печальный...» Эти тургеневские слова вспоминаешь, когда попадаешь на наше старое кладбище. Мы проходим к нему в разные времена года по высокой березовой аллее. Здесь всегда тихо. Только стук колес - на восток и на запад -иногда врывается в эту тишину.
В самом начале кладбища - братские могилы. Здесь лежат солдаты, умершие от ран в нашем госпитале в годы войны. В праздники Победы сюда приносят веселые майские цветы. Среди этих могил есть одна, куда приходят только родные, близкие и друзья покоящегося здесь человека. Раскидистая береза, скромная сирень, маленькая скаме^ Георгий Тиунов похоронен в этой могиле. Ветеран войны, учитель литературы, художник, журналист, писатель. Больше, чем через три десятилетия, его повесть найдет наконец читателей среди жителей города, в котором родился, вырос и жил Георгий Зотеевич Тиунов, о котором он написал книгу.
Имена двух его братьев высечены на памятнике перед школой № 1, где они учились. Они не вернулись в Верещагино. Комбат Николай Тиунов лежит под Москвой, в Ельне, а лейтенант Олег Тиунов - в Польше.
Георгий Тиунов лежит здесь, рядом со своими товарищами по оружию, с фронтовиками, не дожившими до Победы. А «неубитого солдата» уложили в землю старые раны и жизнь, совсем не похожая на ту, о которой все мечтали после войны.
Давно уже и пророчески сказано: «Рукописи не горят». Так и эти печатные строки пусть станут последним, к сожалению, посмертным подарком памяти Георгия Тиунова - солдата, писателя и отца. И. Г. Тиунов.
<<<---
