ТИХАЯ СЛУЖБА (окончание)
Подумалось: как любили девчонки в Ленинграде такого красавца, как везло ему, адмиральскому сынку! За что же его в Особый?
Лейтенант разделся. На кителе орден Красного Знамени и две нашивки за ранения. Награждали тогда скупо, не баловали орденами. Заметив удивление, он сел и как о деле вполне обычном сказал:
- Оборонял Ханко. В отряде капитана Гранина. Слыхали о таком?
Отряд капитан-лейтенанта Гранина был известен на флотах своей дерзостью, отвагой. Дубровин был достойным из «детей капитана Гранина». Но он не рисовался, не вставал в позу, и по манере говорить неспешно, кратко, но с юмором, по жестам сильных рук угадывался фронтовик, знающий цену дружбе и теплоте нечаянных встреч. Настороженность, возникшая в первые минуты знакомства, пропала. Коля Фролов, он был уже старшиной роты, быстро организовал нехитрый ужин, водку и тушенку к ней.
- Зовите меня Ромкой, - немного пьянея, дружески просил Дубровин. - Ромка и весь хрен до палочки!
Водка расползлась по его лицу. Оно пылало румянцем, а глаза стали темными, почти черными.
- Крестный мой постарался, - пьяно начинал свое откровение Ромка. - Ну что вы, крестного не знаете? Генерал - лейтенант Кабанов. Ну, командующий наш.
Он явно не пытался произвести эффект таким
сообщением. Напротив, не скрывая горечи, рассказывал о себе, о голоде в Ленинграде, о последних днях Ханко, о ледовом походе, о жизни в глубоком тылу.
Выпускник Фрунзенского училища, он начал войну на Ханко. Батарею пришлось взрывать. В отряде Гранина он трижды высаживался в глубоком финском тылу. В последней вылазке Дубровин пробрался к бункеру с боеприпасом и взорвал его. Диверсия дорого обошлась финнам - они потеряли роту солдат охраны, а разрушенные портовые склады надолго вышли из строя.
Раненого и тяжело контуженного лейтенанта разведчики вынесли к катеру. Сделай такое Дубровин в сорок четвертом или сорок пятом - быть ему Героем. А тогда обошлись орденом Красного Знамени.
Накануне эвакуации Ханко Ромку ранило в ноги. Он отлежался в Кировском госпитале. И тут случилось, как он говорил, осечка.
Он стремительно влюбился. Не ведая о будущем, которое, наверняка, сулило гибель, Ромка, как и многие молодые, сошелся с девушкой быстро. Его невестой и невенчанной женой была госпитальная сестричка. Крепкой, видимо, оказалась их любовь. Оба спешили остановить мгновенье и откладывали, откладывали расставание. У Дубровина давно кончился срок возвращения в Центральный Флотский экипаж. Он по сути считался дезертиром.
Дубровину удалось проскользнуть мимо десятков заслонов в Мурманске, к отцу. Он признался ему во всем. Контр-адмирал Дубровин побыстрее отправил сына на Рыбачий.
Если человеку не повезло - значит, пришел срок. Ложись в дрейф и загорай: может пронесет.
Дубровин замещал командира батареи. Наблюдатели засекли в море катер. На сигналы тот не откликнулся. Приливная волна гнала посудину к берегу. Дубровин приказал открыть огонь. Снаряды густо зафонтанили вокруг суденышка. И над катером затрепыхал
красный флаг. Оказалось, катер-то наш. Обычная довоенная деревяшка «Д-5». Сбились с курса, потерялись. Из шести членов экипажа - трое убиты, трое ранены. Тот, что полегче, и поднял флаг. Он же рассказал, что моторист убит нашим снарядом.
И закрутилась машина особого отдела, ничего не признающая, кроме факта, придирчивая, жестокая до беспощадности. Тогда и выплыли Ромкино дезертирство и скороспелая женитьба.
Крестника вызвал генерал Кабанов. Дважды смазал по щекам, бранился, но спасти не мог: Особый отдел не обойдешь, не объедешь. Дубровина не посадили в полевую тюрьму, а распорядились неотлучно быть в нашей роте. Пистолет, правда, отобрали.
Через неделю я отправлялся с оказией в Мурманск.
- Зайди к отцу, - попросил Ромка. - Я черкну ему. Ты не бойся. Он с виду мужик суровый, а так добряк.
Контр-адмирал Дубровин, занятый по горло делами, отставил прием стоявших у входа в кабинет старших офицеров и пригласил меня. Он держал Ромкину записку в руках, видимо, не раз перечитав её.
- Он в тюрьме? - спросил адмирал.
- Нет. Живет с нами, - ответил я.
- Под гласным надзором, понимаю я. Да?
- Так точно, под надзором.
- Писать я не буду. - Адмирал опустил глаза. - Он офицер флота. За свои действия будет наказан как сочтет трибунал, - сухо и сурово проговорил он, как будто наложил резолюцию. Вышел из-за стола, измерил крупным шагом кабинет - убежище и мягко пробасил: - Один он у меня, черт!
Испугавшись вдруг проснувшегося чувства, адмирал вытянулся и казенно спросил:
- Вам что-нибудь нужно к празднику? Не стесняйтесь.
Помогу.
- Нет, нет! Ромка папирос просил, - неожиданно
сорвалось у меня.
- Никаких папирос! Пусть курит махорку! А это -вам, - адмирал вырвал листок из блокнота на столе, написал несколько слов и широко расписался.
- Идите в военфлотторг. Тут во дворе.
Старший Дубровин не передал сыну ни привета, ни
пожеланий. Но, я понимал: папиросы, консервы с этикетками на английском, две бутылки довоенной водки и многое другое, что вручили мне по адмиральской записке, посылалось сыну и никому больше.
Лейтенанта Дубровина разжаловали, судили и приговорили к расстрелу. Но, учитывая и то, и то, и то, трибунал заменил высшую меру десятью годами тюрьмы с правом искупить вину на фронте.
Уже на следующий день рядовой Дубровин лежал за пулеметом в боевом охранении второго батальона. Война для Ромки была не в новинку, и он вскоре отличился, отбивая ночную атаку фашистов. Потом я узнал, что судимость с него сняли, а спустя месяц я все-таки встретил разжалованного лейтенанта. Но как встретил!
По дороге из Кутовой, пользуясь пургой, волоклись санитарные "повозки: обычные сани с мерзлыми плащ-палатками. Мы уступили дорогу, но передняя повозка запрокинулась, и в снег вывалился закутанный и обвязанный белым солдат. Он незло ругался. По бархатному голосу я узнал Ромку. Мы его взяли на руки и понесли к саням.
- Узнаешь меня, узнаешь? - спрашивал я, а сам отдирал снежную корку с его лица. Блеснули Ромкины глаза, сухие, лихорадочные.
- Уделали фрицы. На капитальный ремонт буксируют, - еще пошутил он. - Ты как считаешь, довезут?
-Недалеко осталось, крепись!-только и ответил я. - В Мурманске отец. Выкарабкаешься!
-Я знаю, знаю, - соглашался Ромка и слезинки в глазах, набухая, срывались и текли по грязной щеке под иглистую бахрому повязки.
...Судьба не свела нас. После войны я встречал матросов с Севера, они говорили, что на фронте артдивизион Дубровина знают. Конечно, это был Ромка. Слава Богу, не выпал парень из меридиана, не сошел с круга.
СТРЕЛЯЮЩАЯ МУЗА
На Рыбачьем жил в войну один настоящий, вернее, профессиональный поэт с именем - Александр Ойслендер*, талантливый, неугомонный, с чудачинкой. Его дпинновязая фигура в флотском закачалась у нас в конце 1942 года . Тридцатичетырехлетний поэт охотно занимался с начинающими.
Надо отдать должное, нас не обходили вниманием. Да и к тому же экзотика: далеко в глубине фашистской обороны наш гранитный линкор, гостеприимный , суровый , стойкий. Побывать у нас для писателей считалось чуть ли не подвигом. И на полуострова зачастили залетные гости, каждый важен и знаменит: Александр Жаров, Лев Кассиль, Анатолий Мариенгоф, Василий Лебедев-Кумач, Илья Бражнин.
Правда, встречи с ними были поэтическими пятиминутками, где гостями выстреливалось самое значительное, на вопросы они отвечали скороговорками и опять улетали , оставляя после себя досаду и недоумение.
В редакции собирались часто все, кто писал. Писали, и очень даже многие , такие «поэзы» :
Наш народ за Родину пойдет!
Бейте немца, бейте гада, так ему, бродяге, надо!
______________________
*) После окончания войны Александр Ойслендер выпустил несколько поэтических сборников ( «Полярная весна», «Костер на берегу» и др.), в основу которых легли события на полуострове Рыбачий. Широко известно стихотворение А. Ойслендера «Врывались в бухту катера». ( Прим. лит. редактора).
Это сейчас письмо швырнут в редакторскую корзину, и все дела. А тогда слишком бережно относились к людям, взявшимся за перо . Их буквально холили, чуть ли не за них на ново переписывали стихи и, конечно, каждому из них весьма приятно было видеть в газете свою фамилию как автора.
Я часто думаю, откуда тогда взялось такое половодье поэзии? Почему высокая идея обретала столь шероховатый неудобочитаемый вид? Ведь мир не знает ни одной хорошей идеи, плохо выраженной. У большинства местных поэтов, доморощенных , как говорил полковой комиссар Шабунин, литературное умение более, чем скромное. Его хватало, чтобы обезличенными и обесцененными словами передать немощную, хилую мысль. И эта языковая безликость на первых порах превращалась в какой-то сплошной барабанный бой!
Но на войне быстро взрослели, быстрее рождалось новое слово, потому что каждый был сначала солдатом и нес свою нелегкую службу , а уж потом брался за перо.
Главным у нас на первых порах помимо Александра Ойслендера, был Николай Букин, мой земляк, небольшого роста молодой мужчина, очень самолюбивый. До войны он, начальник полкового клуба, отличился умением писать частушки, что называется ,с ходу, а потому прослыл в гарнизоне поэтом. Якимец, редактор пограничной газеты, сразу взял его на должности секретаря и литработника. Из землянки, стоявшей недалеко от причала, Николай не вылезал неделями. И дело не в том, что причал беспрерывно бомбили и обстреливали, а просто было недосуг. Сутками он сидел, одновременно работая над статьёй, правкой полос, а чуть выдавалось время, писал стихи. Получались они на редкость бойкие, гладкие. Поверхностность содержания венчал обычный аккорд: «За Родину, за Сталина - вперед!». Такие стихи появлялись чуть ли не в каждом номере.
Я стал частым гостем в редакции. Отряд располагался чуть повыше становища, где закопалась редакция, и я, пользуясь свободой передвижения, часто заходил «в мрачное ущелье, где только шум «Бостонки» раздается ». Тянуло туда - обязательно новая информация, газетный мир, где все было необычно и удивительно. А главное - люди. Приходили похожие на меня парни, курили, молчали, сообщали о новостях, но их становилось меньше и меньше, обсуждали сводки, а когда так называемая официальная часть заканчивалась, начиналось чтение стихов. Мы пытались оглянуться назад, перебрать прожитое, осмыслить, понять, кто мы в вихре великих потрясений.
Коля Долгих, наборщик из Ленинграда, слушавший Блока, Есенина, Маяковского, перечитавший на своем веку массу книг, часто сокрушенно говаривал: «Нельзя на долю одного поколения выдать обойму войн и горя» .
Конечно, нельзя. Может, поэтому так и плодились поэты, потому что невозможно простыми словами говорить о великом, рассказывать о людях , которые в грохоте войны вдруг увидели себя со стороны в полный рост и удивились, до чего же они велики и хороши, что они гораздо лучше, чем говорили о них невесты, сестры, жены и товарищи .
Но творчество - процесс трудный, нужно решать много задач, чтобы родились нужные строки, нужный образ. В нас буйствовала отвага, готовность исполнить любой приказ, а вот знаний явно не хватало: не знаний вообще, а знаний литературного ремесла.
И тут Коля Букин был для нас Бог. За плечами у него институт, в походной сумке, с которой он не расставался, десятки вырезок из газет со стихами его, Букина . Ему пророчили большое будущее. Но он русский, и пройти медные трубы у него явно не хватило силы. Сначала его имя мелькнуло в «Комсомольской правде». Там был напечатан небольшой очерк « Северная баллада», в ноябре 1941-го Букина назвал «Поэтом Рыбачьего» щедрый на похвалы Константин Симонов, а чуть позже замполит 104-
го пушечного полка вручил Николаю деньги, собранные на эскадрилью самолетов. Полку неудобно было выступать в роли коллективного жертвователя, и под взносом более 100 тысяч рублей появилась фамилия Букина . На его имя и пришло благодарственное письмо И.В.Сталина.
Никому доселе неведомый человек стал почти новоявленным Мининым. Ему срочно присвоили офицерское звание, сделали его заместителем редактора, а потом и редактором «Североморца». После войны Букин дослужился до полковника, стал редактором в Воениздате СССР, был на дружеской ноге со многими писателями. Когда Евгений Евтушенко выступил на пленуме писателей республики по поводу бездельничанья военно-титулованных поэтов, Букин бросил из зала: «Мои стихи воевали, а вот ваши, Евтушенко, наверняка забудут !».
В последнем он ошибся.
Но это произошло спустя много лет, а тогда он был боек, шустр, словоохотлив и даже добр. Мог подолгу сидеть с начинающим поэтом, чуть ли не читать лекции о стихосложении.
В послевоенные годы одной из любимых моряков, да и воинов других родов войск, стала песня «Прощайте, скалистые горы...» Её и сейчас можно услышать в День Победы, в День Военно - Морского Флота, на обычных застольях ветеранов. И мало кто знает, что слова этой замечательной песни написал мой земляк Николай Букин. Вот она:
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовет.
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход.
А волны и стонут, и плачут,
И плещут на борт корабля.
Растаял в далеком тумане Рыбачий -Родимая наша земля.
Корабль мой упрямо качает
Крутая морская волна,
Поднимет и снова бросает
В кипящую бездну она.
Обратно вернусь я не скоро,
Но хватит для битвы огня.
Я знаю, друзья, что не жить мне без моря,
Как море мертво без меня.
Нелегкой походкой матросской
Иду я навстречу врагам,
А после с победой геройской
К скалистым вернусь берегам .
Хоть волны и стонут, и плачут,
- И плещут на борт корабля ,
Но радостно встретит героев Рыбачий -Родимая наша земля.
Эти стихи Николая вошли во многие поэтические сборники, издаваемые самыми разными издательствами. Считаю , это лучшее, что он написал *.
Я на Рыбачьем был немного моложе военных внештатных корреспондентов. Моложе и несколько начитаннее. Сказывались предвоенная учеба и моя увлеченность литературой, историей, философией. Но
__________________________
*) Возможно, иного мнения придерживался редакционный совет антологии художественных произведений о Великой Отечественной войне в двенадцати томах «Венок славы» (Москва, «Современник», 1985 г.). В седьмой том этого издания было включено большое стихотворение Николая Букина «Мы здесь не отступали ни на шаг .» В короткой справке от авторов произведений, включенных в этот том, говорится : «Букин Н И. ( р.1916) - поэт . Участник Великой Отечественной войны . Всю войну провел в отрядах морской пехоты на полуостровах Средний и Рыбачий ( Крайний Север) в качестве рядового, политработника и журналиста. Автор поэтических сборников «Прощайте, скалистые горы», «Мы вышли в открытое море», «Нелегкой походкой матросской» и др.» (Прим. лит. редактора).
главное, как я понимаю сейчас, было в том , что я видел живых немцев, вооруженных, стреляющих и замертво падающих. До прихода в редакцию уже в качестве сотрудника я не раз побывал за линией фронта и сталкивагСся с врагом лицом к лицу. Этим не могли похвастаться другие: на Рыбачьем в первую военную осень в основном действовали наши диверсионные группы и два отряда пехотинцев, которыми командовали Федор Бочков и В. Барболин. Иногда нам придавали минометчиков и артиллеристов, но только как корректировщиков и разведчиков будущих целей.
В наших землянках полно было «трофеев» -портсигаров, зажигалок, ножей, открыток, сумок. И я нет - нет да и приносил это барахлишко. Попадалась нам и литература, но никто её не брал, и не потому , что она была не интересна, а просто никто не знал немецкий язык, чтобы читать. Почти все ребята могли задавать по-немецки простые вопросы и отвечать на них, но все эти знания с лихвой умещались в солдатском русско-немецком разговорнике.
Считая себя человеком вполне культурным, - надо же такому бахвальству быть! - я пробовал писать стихи. Но «агитатора, горлана , главаря» из меня явно не получилось, хотя стихи и печатали. Да , что только ни публиковалось у нас! Лишь бы зарифмованное. Кстати, когда приехал Константин Симонов, наш полковой комиссар Шабунин показал ему сразу же газету Рыбачьего. На первой полосе стояли стихи широко известного поэта Алексея Суркова «Смелого пуля боится». Шабунин прочитал их вслух и с гордостью сказал Симонову :
-Вот у нас какие поэты есть. Так что вы их повидаете. Симонов чуть смутился и пообещал встретиться с поэтами, запевалами Рыбачьего, как их называл щедрый на похвалу Шабунин.
Какими они были ?
Скуповатый на слово, мечтательный задумчивый
связист Дмитрий Пегашов с быстрыми и мальчишескими непосредственными жестами лёгких, но сильных рук. Когда он улыбался, в его лице оживала милая капелька детства...
Высокий , рыжеватый, с острыми веселыми глазами Женя Леднев. Быстрый на выдумку, розыгрыш, он чувствовал на войне себя вполне уютно, никогда не жаловался на одиночество, хотя мы и узнали, что в Мордовии , откуда он был родом, нет никого у Женьки. Мимоходом он женился накануне призыва в армию. А суженая, проводив Женю, на третий месяц ушла к другому. Только однажды Женька назвал её как-то равнодушно, без зла. От него всегда веяло чем-то лихим, бесшабашным:
Гармоника двухрядная
В душе моей звенит...
- писал он, заражая всех бодростью и оптимизмом ...
Артиллерийский разведчик Иван Свистунов, широкоплечий, затянутый ремнем до предела , с раскосыми глазами на скуластом остром лице , весь состоял из порывов и неожиданностей. Он был уже штатным сотрудником , чем немало гордился. На нем редакционный коллектив, как говорится, пахал, не щадя свистуновского живота: дни и ночи он пропадал на переднем крае, знал десятки людей, стоящих в -боевом охранении, на «передке» был просто своим человеком. Писал он крупно, размашисто , так, что на страницу блокнота с трудом умещались две фразы. Ни один номер не обходился без Ивановых информаций. Бомбежка и беспрерывные артобстрелы он воспринимал как само собой разумеющееся. Никак не мог переключиться на ритм разумной осторожности и расчета . Лез в самое пекло и вылазил оттуда небритый, злой, голодный, но всегда готовый подать руку товарищу и даже пожертвовать страждущему свою порцию водки...
На наши встречи приходил тихий, незаметный Саша Бордюговский. В синеве его глаз было что-то твердое и
решительное . Случалось, хвалили его стихи, и тогда Саша краснел , как девчонка...
Бывали Иван Кремнев , Леша Точилин и многие другие, фамилии которых не запомнились.
Обычно руководил встречами и их «душой» был Николай Букин. Щупленький и тонкоголосый , он весь преображался, начиная читать стихи. Голос его приобретал неожиданную густоту, жест становился резким, и он даже казался выше ростом .
Для пушек может быть предел,
Для ненависти - нет предела.
Чтение стихов часто сопровождалось аккомпанементом разрывов. Тогда сыпалась с потолка земля, подрагивала коптилка вала , а он читал :
Не отступая никогда,
Мы не совсем стояли твердо,
Хоть с трех сторон была вода,
Полки немецкие - с четвертой.
И вот на Рыбачьем Константин Симонов .
-Слыхал новость ? - кричал в телефонную трубку Букин, - Константин Симонов приехал !
-Ну и что ? - равнодушно ответил я . - Он какой -то большой начальник или дивизию с собой привел ?
-Да ты что! Это поэт, драматург. Не смотрел его фильм «Парень из нашего города» ?
Ничего я не знал о Симонове . Ровным счетом ничего! Но встретиться с настоящим живым поэтом было явно интересно и любопытно. К вечеру редакционная землянка заполнилась до отказа.
По неожиданно прозвучавшей команде «Встать, смирно!» мы поднялись. В узеньких дверцах, чуть не задевая головой потолок, стоял высокий, худощавый, одетый в кожаное пальто батальонный комиссар.
-Не надо, не надо никаких рапортов, - проговорил он, ища глазами место , чтобы сесть . - Здравствуйте , я Симонов, - и устроился на подвинутую редактором скамейку. Чувствовалось, что ему фронтовой быт хорошо знаком, разрывы наверху его не пугали. Он по-домашнему устроился за столом , закурил трубку и начал рассказывать как оборонялась Одесса, какие тяжелые бои шли у Смоленска, как живет Москва.
Потом начали читать стихи. Я прочитал свои о снайпере Агееве и политруке Свинцове. Константин Михайлович расспрашивал о пограничниках, тут же что-то черкнул в свой черный блокнот , толстый и солидный , и добавил:
-Завтра же побываю у вас. Это интересно.
Каждый читал своё. Ломкими, приглушенными голосами рассказывали о мужестве, о своих думах на кромке земли.
Константин Михайлович слушал внимательно, поощрительно улыбался и похваливал .
- Не сделать ли вам книжку ? - вдруг сказал он. -Ведь она почти готова. Это же будет здорово : в тылу у немцев выходит поэтический сборник!
Симоновская идея зажгла всех. Разом заговорили о формате, оформлении, переплете, наборе. Выходило так, что остановки быть не может, тем более, что Константин Михайлович обещал поддержку в «высших инстанциях».
Такой инстанцией на полуострове был полковой комиссар Шабунин. В его дневнике сохранилась интересная запись: «Издание сборника стихов политотделом 14-й армии осуждено , как акт противозаконный , ибо выпуск не прошел через Гослит».
Но, знать,"велик был авторитет поэзии и велика её сила, если полковой комиссар «решил сделать так, как подсказывают долг и время». Он дал «добро».
Забыв о сне и отдыхе, составитель сборника Николай Букин тщательно отбирал самое лучшее. Печатали сборник на сэкономленной бумаге. Оформили его Николай Долгих и Борис Филимонов . И вот наконец маленькая книжица в обложке цвета моря, вышла в свет. Тираж-200 экземпляров.
В книжке с призывным названием «За честь Родины» оказалось много правдивых картин, выхваченных из жизни. Стихи, например , рассказывали о том, как бойцы уходят в разведку:
И под сталью касок не узнать
Близких глаз и губ, упрямо сжатых,
Только можно с гордостью сказать ,
Что в строю бывалые ребята.
Через пять минут они уйдут.
Враг, уснув, на утро не проснется,
А из них в нехитрый свой уют
Кто - нибудь быть может, не вернется.
И это сочинил непрофессиональный поэт, а старший сержант саперов Дима Пегашов .
Евгений Леднев в стихотворении «Спасибо девушке»
писал :
Мне в памяти на много-много лет
Вот этот день прощальный сохранится :
Подернутые инеем ресницы,
Руки пожатье... Матовый рассвет...
Крахмальный снег ложится и ложится
На темно-синий, как волна, берет.
И, конечно, поэты -воины думали о победе, жили победой, приближали её огнем и пером.
В трудном сорок первом году старший лейтенант Коля Полежаев, вдохновенно и пророчески писал:
Мы придем из снегов Заполярья
В задымленный разбитый Берлин!
В сборнике были стихи Ивана Свистунова и мои. Приводить их не осмеливаюсь: настолько они не обструганы.
Но они были. А вскоре я написал «Песню о погранзнаке», -самое, на мой взгляд, значительное, что сделал в те годы.
Но так или иначе , как газетчик, я родился именно в ту пору, и как газетчика меня знали на Рыбачьем. Это без хвастовства. А первой серьезной работой, сугубо журналистской, была «Золотая книга» 254-й бригады морской пехоты.
Случилось это так.
После двухлетнего противостояния врагу 254-я бригада морской пехоты получила право на отдых. Поредевшие батальоны оставили огнедышащую Муста-Тунтури и перешли на Рыбачий. Случилось так, как и должно быть - главным лицом в новых условиях стал заместитель комбрига по политчасти подполковник Нелидин.
Он относится к категории тех людей, которые всегда знали, что надо делать. Его тотальная собранность, ежесекундная готовность пойти навстречу любому испытанию и повести людей за собой вызывали восхищение и удивление. С ним всегда было сложно, но всегда интересно. Не громкая фраза, не дежурный пафос, а мужество решений и абсолютная совестливость принесли Нелидину доброе имя комиссара бригады. Не замполита. Комиссара.
Я рассказываю о Нелидине потому, что сначало было его слово, потом -дело.
-Хорошо бы написать книгу о бригаде, - как-то заговорил комиссар. - Теперь у нас есть клуб, свои песни, артисты нашлись. Неужели не напишем книгу, а?
Через неделю разговор о книге, как о деле решенном , состоялся в землянке комиссара .
-Писать будете вы,-указал подполковник на меня и старшего сержанта Казачковского, - рисунки сделает Саша Васильев,а материал подберут они. (Они-это майор Рощин, капитан Гигенидзе и старший лейтенант Полежаев.) И не стесняйтесь обращаться к комбригу. Память у него отличная. -Так вот , - продолжал комиссар, -книга эта о людях, - и положил на стол чистую , видимо , бухгалтерского учета, толстую книгу с удивительно гладкой бумагой. ~ Задача нелегкая у вас - отобрать лучшее, собрать по крупице главное. Собрать, как золото. Об остальном напишут потом, после войны. А пока тираж - один экземпляр.
Да... Книги, сборники, памятки - все это пришло позже того, как осыпались холмы братских могил на Рыбачьем. Но мы не забыли о павших и живых , наградив их наскоро еще тогда скромной и строгой славой. У нас не было ни времени , ни мастерства, ни психологических анализов. Неизбежны были срывы, недоделки, промахи. Мы торопились отразить факт и ничего больше.
Два месяца отбирали материалы, сверяли их с оперативными штабными документами.
Нелидин многозначительно шутил:
-На второй том не рассчитывайте. На длительный отдых-тоже.
Мы написали книгу и назвали её «Золотой». В ней наш гнев. Наша боль. Наша радость и пронзительная вера в победу. Цена этой победы была велика . Но иной цены на войне и не было. И когда книгу читали в землянках на переднем крае, матросы и офицеры чувствовали не сострадание и безысходность от тяжких утрат, а общность с судьбой народа, готовность к подвигу, потому что полуостров Рыбачий - это тоже Россия, которая нуждается в том , чтобы ты, именно ты , её защищал , как герои книги. Начинается книга песней бригады:
Если рушатся крепкие доты
И противника ужас берет,
Это наша морская пехота,
Это наша бригада идет!
И как всегда, как положено по Великому Уставу, впереди шли коммунисты, комиссары, замполитруки.
Книга хранит подвиг Александра Фокина (ныне капитана 1-го ранга). Полностью привожу страницу.
«Избитые осколками камни , горелый торф , осколки мин, уже поржавевшие от времени - все здесь напоминает о недавних горячих боях'. Трудно было удержать эту высоту, когда нет ни одного укрытия и каждый шаг твой виден врагу. А врагов в десятки раз больше , чем защитников высоты. « Товарищи, - обратился к бойцам политрук Фокин , - командование роты беру на себя. Держаться будем до последнего. Мы первые взошли на эту высоту. Она полита нашей кровью. Разве можно отдать ее назад?» Бойцы переглянулись. Да, немного осталось их. Всего одиннадцать. Но это были матросы. Они спины не покажут. Первые мины разорвались далеко впереди. За первой очередью последовала вторая, третья, четвертая. Казалось, вот-вот дрогнут бойцы перед ревущим металлом. И снова раздается звонкий голос Фокина: «Выстоим, товарищи!» «Выстоим!» -неслось в ответ.
Огонь нарастал. Теперь уже мины рвутся между бойцов. Сизый дым скользит вниз по крутизне, скат кремнистый минами изрыт, но моряки стоят. Раненые не стонут. Только еще яростнее блестят глаза. Показались немцы. Они бежали, не пригибаясь.
Фокин отдал команду: «Не стрелять, подпустить ближе». Молчание защитников еще более раззадорило немцев. Вот уже первые егеря выскочили на ровный пятачок-плешину. «Огонь!» - крикнул Фокин и выстрелил первым. Немец упал. Бойцы били залпами. Ряды атакующих редели, но фашисты наступали. Еще одного немца убил Фокин, за вторым третьего. Он не почувствовал, как вражья пуля пробила ногу, и только когда он хотел перебежать к пулеметчикам, острая боль заставила политрука упасть.
Первая атака была отбита. Были отбиты ещё четыре. Немецкий офицер что-то кричал , показывая в сторону матросов. Он бегал среди своих солдат , видимо , поднимая их. Фокин перезарядил самозарядку и прицелился. Теперь офицерская щупленькая фигурка прыгала на мушке. Он нажал на спуск и увидел, как офицер, дернувшись ,
106
ткнулся в камень. Но атака все-таки состоялась. Все ближе и ближе немецкая цепь. «Приготовить гранаты!» -подал команду Фокин. Ещё несколько секунд отсчитало сердце. Политрук поднялся и, метнув гранату, побежал вперед.
-Ура! Ура! Ура!
Сквозь дым и огонь бежали следом за Александром Фокиным восемь моряков, перевязанные кровяными бинтами, испачканные гарью, злые и готовые на все.
Вечером пришло подкрепление. И как память об этом горячем дне, во славу погибших матросов , хмурая и неприветливая сопка носит имя ленинградского большевика «Александра Родионовича Фокина».
О подвиге политрука Абрамова при штурме высоты 122, что на фланге Муста-Тунтури, рассказано стихами. Абрамов так же, как и Фокин , поднял бойцов в атаку тогда, когда , казалось , и встать невозможно, поднял и повел вперед. И даже за несколько минут до смерти звал вперед.
Навсегда остался в памяти моряков подвиг замполитрука Степана Малофеева. Оставшись с пятью моряками, Малофеев бесстрашно пошел в атаку. В «Золотой книге» об этом написано так: «Справа , с гранатой в руке бежал замполитрук Малофеев. Он первым врезался в гущу фашистских солдат и начал колоть, стрелять. « Бей их, братишки»!» - кричал он. Весь испачканный кровью, со слипшимися от пота волосами. Он жадно искал свою жертву. И не было пощады врагу. Но злая пуля нашла горячее сердце замполитрука, и он, уже умирая, успел крикнуть: «Наша возьмет!»
Фамилии, имена, подвиги... Трудно перечислить всех. «Золотая книга» кончается словами: «Родная советская земля! Сколько труда, подчас непосильного, отдали тебе люди. Пришел час жестоких испытаний, и кровью полили тебя сыны твои. Да будет во веки веков славиться наша страна трудом, разумом и честью!»
...Тридцать лет прошло с той поры. Потускнели медали, заросли землянки и окопы Рыбачьего, но я помнил об этой книге и упрямо искал её. Помог майор В.П.Замятин, составитель нескольких сборников о североморцах. Он отыскал «Золотую книгу» в музее Северного флота. Она рядом с дорогими и бессмертными реликвиями великой войны. Фотокопию работники музея прислали мне. Я перечитывал страницы , и в памяти вставала военная юность, фронтовое братство и оживало особое чувство локтя, кристальная ясность фронтовой жизни.
Подполковник Нелидин говорил, что пройдет время, и эти записи станут не только историей, но и наставлением мужества, учебником верности долгу. Как всегда, комиссар был прав.
<<<---
