ВОРОНИКА - ЯГОДА ГОРЬКА
...Командир пограничного отряда майор Калеников запомнился мне надолго.
(К. Симонов «Военные дневники»).
Прямые, шелковистые столбы дыма подпирали ультрамариновое небо. Большие шапки землянок сияли глазурной чистотой. Колючий, сухой мороз разрумянил лица бойцов. Они стояли, переступая с ноги на ногу, в зернистом снегу. В строю - «энкаведешники» - те, кого в немецких приказах предлагается в плен не брать, а расстреливать на месте. Хоть и длинна шеренга, но как поредела она по сравнению с июнем! Мы уже познали радость первых побед и горечь утрат, бессонницу ветреных ночей и черное воронье над полем боя.
... Майор Калеников проходит перед строем медленно. Довольно высокий и широкий в кости, он смотрит на бойцов то с несколько запрокинутой, то с наклоненной вперед и вбок головой. Роняет на ходу тяжеловесные слова и время от времени задумчиво подытоживает течение мыслей басовитым голосом:
- Хорошо! Хорошо!
Память, как добрый писарь - штабник, подсказывает ему фамилии бойцов и сержантов.
Смурыгин, Тимохин, Агеев, другой Агеев, Коломийцев, Лапшин... Толя Лапшин - москвич, он рос на Таганке заядлым голубятником. Любил высокое небо и воркующих турманов. И вот пришлось взять в руки автомат и нож. Это «Толик с Таганки» снял часового, открывая путь группе капитана Хрявина. Он же на виду бойцов политрука Свинцова образцово-показательно уничтожил караул 67-го самокатного батальона. Толькина граната произвела тогда последний утренний подъем фашистского батальона.
Рядом с Толей старшина Гольтунов. Маленький, щуплый, но шустрый и находчивый, Гольтунов был парторгом шестой заставы, первой принявшей на себя удар егерского батальона. Плечо в плечо с ним Борис Филимонов, угрюмый, нескладный, с черными, толщиной в палец, бровями. В отряде его зовут «медведем». Накануне войны Борис встретился в горах с медведем и свалил хозяина тайги одним метким выстрелом.
На фланге белеют полушубки офицеров. Перетянутые ремнями с планшетами и пистолетами, они выглядят по-мирному, парадно. Лейтенант Сороколат, отчаянный до безрассудства, с худым острым лицом, и рядом с ним политрук Сенькин, спокойный, рассудительный. Лейтенанты Егуров и Якушев о чем-то вполголоса разговаривают. Лица обветренны и озабоченны. Майор бросил взгляд в их сторону, и лейтенанты отхлынули друг от друга, расправили плечи.
Майор вспоминал различия, порой несущественные мелочи, и от этого люди в маскхалатах, стоящие перед ним, становились для него еще ближе и дороже. Калеников любил повторять и настойчиво утверждал: «Один чекист -пограничник стоит десятерых немцев». Его вера в людей передавалась отряду, потому что все бойцы знали майора, как самих себя.
Пастух из имения графа Гейдена, Иван Калеников в 1919 году пришел добровольцем в пятый украинский полк. А когда отшумела та военная страда, Калеников с отрядом ЧК еще гонялся за бандами Заболотного, Орел-Гальчевского, Добровольского. Имел два ранения. Но бандитская пуля и нож не выбили из седла отчаянного чекиста Ванюшу. Потом трудная служба на границе. Служба, не знающая отдыха, мелочей, уступок. Маленькие гарнизоны застав, где Калеников числился старшим, приучили его быть расчетливым хозяином и самостоятельным командиром. Так постепенно сложился характер, прямой и открытый.
К началу войны майор Калеников со своим отрядом стоял на стыке трех держав. Позади - родная земля, за окном - финны, а через холодный фьорд-Норвегия. Оттуда то и дело приплывали рыбацкие лодки с беженцами. Те рассказывали о немцах, рассказывали страшное...
Калеников неделями пропадал на заставах и постах, требовал жестко, порой наказывал нерадивых, добиваясь отличной выучки и умения бойцов в любой момент встретить врага. И пограничники не дрогнули перед лицом фашистского нашествия. Бойцы линейных застав дрались до последнего патрона за каждый метр родной земли.
На Рыбачьем батальон пограничников выделялся подтянутостью, дисциплиной, что сродни людям мужественным, знающим себе цену. Еще задолго до введения почетного звания гвардейца немцы называли нас в листовках «кремлевской гвардией». И мы, странное дело, гордились этим! Отряду не просто часто сопутствовала удача. Дело не в везении: расчетливо и умело воевал майор Калеников.
Едва наступили осенние ночи, как линию фронта перешла группа бойцов во главе с капитаном Хрявиным. Они навалились на господствующую высоту, выбили с неё немцев и подняли красный флаг. 60 человек в течение суток дрались против сотен эсэсовцев и альпийских стрелков.
Такая же участь вскоре постигла штаб 67-го самокатного батальона. Немцы всполошились. Они перечеркнули перешеек плотной линией окопов и дзотов. Мины, проволока и беспрерывные осветительные ракеты стерегли узенький участок фронта. И все-таки пограничники проскользнули через передний край немецкой обороны. На дороге, ведущей в Петсамо, появились люди в белых маскировочных халатах - отряд капитана Лихушина. Разведчики взорвали мост, уничтожили три дота, девятнадцать землянок, сожгли десяток автомашин и «выписали похоронные» двум сотням гитлеровцев.
Теперь принято дерзкое решение - бросить в
немецкий тыл весь батальон. Задача трудная - перерезать единственную в горах дорогу, снабжавшую мурманскую группировку немцев. И не просто перерезать, а «оседлать» её и таким образом нарушить коммуникации врага. Поведет батальон сам командир.
И вот он обходит строй, проверяет обмундирование, лыжи и заглядывает парням в глаза. Они разные: суровые, наивные, с сухим блеском, светлые и темные, голубовато-серые и мечтательные... Но нет равнодушных, обреченных.
Комиссар Филатов, с новенькой шпалой в зеленой петлице, аккуратно подтянутый, что-то говорит Каленикову воркующим баритоном. Тот взмахом руки обрывает его:
-А теперь отдыхать! И наедайтесь поплотнее! Пригодится!
Тихо стало в землянках. Думали о чем-то большом, чем собственная судьба. Коля Треногин, уронив голову на баян, чуть слышно играл про маньчжурские сопки. В дальнем углу кто-то повторял:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди...
Стихи эти несколько дней назад мы слышали от самого Константина Симонова. И тут же переписали их в свои тетради. Хотя у большинства не было невест, но нам хотелось, чтобы нас ждали не только матери. И ещё нам хотелось вернуться домой. Хоть одним глазком посмотреть, какая будет жизнь после стольких испытаний.
В штабной землянке долго не гасили лампу. Ещё и ещё раз уточнялись запасные варианты выхода к цели, если по какой-либо причине нельзя будет использовать главный маршрут.
-Итак, высаживаемся на мыс Пикшуев, - подытожил майор Калеников, - двумя группами. Следуем вот сюда, - и он повел по карте остро отточенным карандашом, не оставляя следа. Командиры рот и политруки еще раз повторяли сроки, сигналы.
...Позади осталась губа Эйна с обжитыми землянками, с тоской ожидания и шумливой суетой сборов. Коротко вспыхнули неосторожные огоньки, словно желая удачи десанту, идущему на небольших рыбацких ботах. На первом - группа майора Зябликова, на втором - старшего лейтенанта Старкова. Высадиться в двух точках, охватить мыс «мертвой удавкой» и обеспечить высадку основных сил - такова задача десантников.
Едва отчалив от пирса, ботики исчезли в упругом и сыром мраке. Море - черное, зловещее, ухало волнами. Накрывая судно у носа, вода легко перекидывалась на корму, скатывалась седым полотнищем в пугающую черноту.
В тесном кубрике у выхода - офицеры. Они молчат. У каждого своя дума. Молчит и Зябликов. Его жесткие глаза, кажется, уже видят вражью землю.
В назначенном квадрате суда разошлись.
Вздыбленный скалистый берег надвинулся сразу. Винт равнодушно месил воду. Неожиданно бот накренился на левый борт, вздрогнул, ударившись обо что-то под водой, и остановился. Сразу пропала напряженность, мучительная неизвестность. Началась высадка.
Было ветрено, холодно. Где-то вдалеке растекались по темному небу всполохи ракет, постреливали пушки. Один за другим скрывались в сопках десантники. Они торопились, чтобы как можно дальше уйти от береговой кромки. К утру разведка доложила:
- Видим противника. Немцы пересекают озеро.
Их было чуть больше двадцати. Шли они неторопливо, равномерно взмахивая палками, лыжа в лыжу. Впереди - офицер. Сзади двое тянут на санках какой-то зачехленный предмет.
- Огонь! - вскоре подал команду Зябликов.
Яростно залаяли пулеметы, рассыпались частой
ответной дробью автоматы егерей. Всего через несколько минут немцы начали подниматься, вытягивали вверх руки. Офицер попытался скрыться. Он вскакивал, петлял и снова падал.
- Офицера взять живым, - приказал командир.
Теперь стрелял только Николай Мелентьев. Его ручной пулемет посылал короткие очереди прямо под ноги офицеру. Тот вынужден был залечь на снегу. Попробовал пошевелиться, но тупое рыльце Колькиного «ручника» чутко стерегло шустрого офицера. К нему подскочили сзади два пограничника, скрутили руки. Им оказался командир батареи, которую немцы собирались установить на мысе Пикшуев*.
От пленных узнали, что на нашем пути гарнизонов нет. Немцы, видимо, исключали возможность высадки русского десанта, потому побережье пока не было заминировано и вообще охранялось слабо.
Подошла основная группа десанта. Майор Калеников поздравил бойцов с первой удачей, и отряд устремился во вражеский тыл. Это был трудный, изматывающий кросс. По узким каменистым ущельям, по лысым скатам сопок мы уходили все дальше и дальше.
Пять суток (!) длился этот необычный «марафонский» забег. Лица ребят почернели, обветрились. Отощали и вещевые мешки, в них остались только патроны и гранаты да несколько сухарей.
И вот дорога. Единственная, связывающая немецкие передовые части с глубокими тылами. Дорога ровная, накатанная, со следами гусениц и шин.
Лейтенант Портман передал в штаб фронта первое донесение: «Цель взята. Два километра дороги заминировали». Пограничники успели до рассвета выложить из камня и снега ячейки для стрельбы и установить пулеметы. Залегли в ожидании...
Первым был уничтожен дорожный батальон. Встретили его бойцы лейтенанта Сороколата. Пограничники бежали с криком «Ура!», бросая с ходу гранаты. Фашисты в
__________________
*) Чуть позже на мысе Пикшуев побывал с бойцами Константин Симонов как военный корреспондент. (Прим. лит. редактора).
панике метались по дороге, валились на землю, умирали, так и не поняв, откуда пришла смерть.
Пламя боя разметалось на отдельные очаги, которые, как костры, то ожесточенно разгорались, то затухали. Толя Лапшин и Саша Лисовский, прижавшись к громадному валуну, били из автоматов прямо в гущу орущих, обезумевших от страха фашистов.
Яростно клокотали пулеметы. Струи огня скрестились в густую сетку Убегая из этого смертного невода, немцы попадали на прицел основной группы десантников.
Со своего наблюдательного пункта Калеников видел, что учесть батальона уже решена, и это радовало его.
- Молодцы, ребята, вот молодцы!
- Это пока начало. - отозвался майор Зябликов.
- Лиха беда начало! Остальное сделаем. Передай ротам,чтобы экономили патроны.
Вскоре все смолкло, и в этой хрупкой тишине вдруг послышался гул моторов. Он становился все сильнее.
Показались первые автомашины и бронетранспортеры с пехотой. На кузовах машин - минометы. Немцы, наверняка, успели сообщить своим о русском десанте, и теперь фашистское командование перебрасывало сюда войска. 110 машин насчитали пограничники. Бой закипел сразу, и вскоре все вокруг потонуло в страшном грохоте взрывов. С резким завыванием пролетали мины. Между нашими окопами вздымались косматые фонтаны земли и бурого дыма. То тут, то там раздавались громкие крики. Горели подожженные машины, где-то в облаках кружили вражеские самолеты.
Колю Мелентьева, бежавшего впереди меня, взрывом швырнуло на камни. Я подполз и увидел, что он лежит, вытянувшись пластом.
- Ранило?
-Почти убило, - ответил он, перевернувшись на спину. Осколок мины ударил по чехлу гранаты и разорвал
телогрейку на две половины. - Испортили казенную вещь, гады! Я здесь останусь, место выгодное ...
Немцы решили поиграть на нашей психике. Они шли в полный рост, прижав к поясу автоматы. Но у подножья сопки строй атакующих разрушился - это ударил по врагу пулемет Николая. Немцы лезли остервенело, подбадривая себя и истерическими криками, и шумной пальбой. Мелентьев, укрывшись за камнями, близко подпускал их, а потом выдавал короткие и точные очереди. Перед его пулеметом смирнехонько уже лежали несколько егерей. Но живых было куда больше.
Связь с ротами нарушилась, все попытки восстановить её оказались напрасными. В густых клубах дыма, окутавших высоты, нервно трещали автоматы. Что стало с позициями у дороги - мы не знали. На правом фланге обороны смолкла стрельба: майор увидел, как немецкие автоматчики обходили высоту, поднимаясь выше и выше в глубину боевых порядков отряда.
Калеников приказал лейтенанту Портману:
- Передайте старшему лейтенанту Старкову приказ держаться до вечера!
Майор не отрывал от глаз бинокля: там, на высоте, решалась сейчас судьба его подчиненных. Они продолжали драться. Старший лейтенант Старков лежал с бойцами в цепи и стрелял молча, зло. Бойцы понимали, что дороги назад уже нет, что именно здесь, на безымянной высоте, они должны выстоять до конца или погибнуть. Это была их судьба, их нелегкая доля.
Пулеметчик Матвеев, отчаянный сибиряк, подпускал немцев так близко, что видел их потные лица.
- Патроны, патроны давай! - крикнул он своему второму номеру Игнатову.
Тот лежал в нескольких метрах, вытянув перед собой пулеметную ленту. Игнатов погиб. Матвеев вскочил, и тут же пуля ударила его в грудь. Он качнулся, но устоял и полез на четвереньках по скользкому граниту. Руки
одеревенели и не чувствовали холода. Ему казалось, что он кричал, но никто не отзывался. Матвеев подполз к своему «максиму», вставил новую ленту, последним усилием нажал на гашетку.
Он уже не слышал команду Старкова, поднявшего бойцов в атаку. Немцы, ошеломленные мужеством и решительностью пограничников, не выдержали и откатились назад. Из кармана Матвеева старший лейтенант достал сложенный вчетверо листочек. Сибиряк писал перед боем: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом».
Героически оборонялись на высотах подразделения лейтенантов Шихирина и Перова.
Перов вел своих бойцов в третью контратаку. Немецкие тяжелые пулеметы разбили цепь бежавших позади Перова пограничников, но лейтенант с несколькими бойцами был уже в самой гуще врагов. В ход пошли приклады, ножи, кулаки. Автоматная очередь полоснула над Перовым. Будучи раненым, от ещё успел свалить двух егерей.
Убитых не хоронили. Они мирно лежали на снегу, и колючая поземка наметала над ними холмики, уравнивая их, таких разных при жизни.
Шамонов лежал с простреленной головой, и странно было видеть, как шевелятся на ветру его рыжие космы. Колька Мелентьев подполз к Шамонову, отрезал у него мешок и натянул на голову капюшон маскхалата. Из мешка выпало несколько патронов и сухарей. Мелентьев сунул патроны в свою широченную рукавицу, а сухари пустил по цепочке.
Мы лежали с Николкой за валуном и дышали друг другу в лицо: так было теплее. Хотелось подняться, попрыгать, разогнать кровь. Но мимо нас то и дело проносились пулеметные трассы. Когда они сходились у нашего валуна, мы жались к камню, пытаясь втиснуться в него.
Соседи справа и слева молчали. Не то убиты, не то экономили патроны. Молчала вся сопка. Немцы надеялись взять нас на измор.
На третьи сутки ночью Калеников собрал уцелевших командиров.
- Отряд свою задачу выполнил,- говорил майор. -Боеприпасы на исходе, продовольствие кончилось. Я принял решение - уходить в тундру, чтобы перейти фронт на левом фланге. Возвращаться на мыс Пикшуев мы не можем. Задача ясна?
- Ясна, - ответили командиры.
- Через двадцать минут прорываемся вот в этом направлении,- и Калеников указал в сторону сопки, откуда реже раздавались выстрелы.
Майор оказался прав. В темноте отряд пересек озеро, перевалил через сопку и вырвался из вражеского кольца.
На рассвете мы перешли еще одно скованное льдом озеро. Пограничники карабкались почти по отвесному берегу, хватаясь за острые камни и сухие колючие кустарники. Тут бы на высоте и передохнуть в самый раз. Но Калеников торопит: разведчики сообщили, что неподалеку рыщут большие группы немцев.
- Веселей, ребята! - подбадривает майор и, лихо оттолкнувшись палками, обгоняет уставших бойцов. И опять растягивается длинная цепочка лыжников.
Бредем с высоты на высоту, мечтая о куске хлеба и какой-нибудь заброшенной землянке, где можно согреться, побаловаться кипятком.
Рядом со мной идет Колька Мелентьев, неисправимый фантазер. Казалось, тяготы войны нисколько не угнетали его. В отступлении солдаты всегда говорят о чем-то неприятном, печальном, как будто утешают себя: вот ведь раньше и похуже бывало! А Колька, вытянув тонкую шею, напевает вполголоса:
-В колхозах хлеба полные амбары...
- Перестань, - обрывает его кто-то.
- Ну, ну, не сердись. Злость портит пищеварение, -усмехается Мелентьев, - а впереди привал, еда и все такое прочее!
Пружинит под ногами лишайник, покрытый синеватой корочкой снега. Проткни, разломай её и увидишь воронику -дикую горькую ягоду с холодным матовым блеском.
Наконец-то отдых! Радист распаковал рацию и настроился на волну.
- Что передавать?
- Повторите вчерашнюю шифровку, - ответил майор Зябликов.
Радист покрутил ручку и приник ухом к металлической коробке.
- Питание кончилось! - едва слышно выдавил он и недоумевающе посмотрел на нас.
- Бывает хуже, - нарушил тяжелую тишину Колька.
А лейтенант Василий Дрошин сидел, рассматривая
себя в неизменном, знакомом всем зеркальце с красным сердечком посредине. Густая черная щетина делала его изжелта - серое лицо неживым.
Неживыми были и его глаза. Они потухли после того, как взвод Дрошина почти весь погиб в рукопашной схватке.
И вдруг громкий, надсадный хохот.
- А ну-ка, друзья, пропустите меня к столу, - крикнул лейтенант и по-хозяйски устроился возле плащ-палатки со скудным ужином.
Мы переглянулись. Он проглотил крохотный сухарик, несколько ягодок вороники и вполне серьезно попросил подать куриный бульон и котлету с хрустящим картофелем.
- Маленький, маленький кусочек масла, - добавил Василий, сиротливо озираясь.
Умело орудуя перочинным ножом, Николай Мелентьев содрал прозрачную жестяную пленку с тюбика пасты от обморожения и разрезал её содержимое на тонкие лепешки.
- Пожалуйста, угощайтесь! - протянул он ладонь с этой необычной едой.
Лейтенант встал и медленно побрел вдоль ручья.
Мы сосали стылую воронику, когда неожиданно услышали отдельный выстрел. Лейтенант Дрошин был мертв. Он лежал, скошенный шальной пулей, уткнувшись головой в ствол поникшей березки.
Тяжелым выдался тот день. Мы зарылись в снег. И сладкие, неуловимые небылицы приходили мне в коротком сне. Над нами падали пушистые, невесомые хлопья снега. Как лепестки невиданного цветка, они кружились и кружились. Потом превратились в сплошную летящую мглу.
На коротких привалах майор Калеников доставал из нагрудного кармана небольшой блокнотик с рыжеватыми картонными корочками - полевой журнал боевых действий.
Командир записывал скупо, коротко.
«17 ноября. Слышим гул самолетов. Видимо, нас ищут. Из-за низкой облачности сигналы о себе дать не можем. Боезапас подходит к концу.
18 ноября. Следуем на юго-восток по старой телефонной линии, левее слышим артстрельбу. С нами двадцать раненых. Везем их на санках, сделанных из лыж. Прошли ещё шесть километров. Бойцы спят на ходу. На местах поворотов лыжни ставим командиров.
19 ноября. Над нами повис немецкий самолет -разведчик. К полудню две группы фашистов пытались остановить отряд. Разведчики Шихирина вступили в бой с егерями и отогнали их в тундру.
20 ноября. Съедены ружейные ремни. Бойцы обессилели и часто падают. Разведчики Лапшин, Тимохин, Телегин прокладывают лыжню. Прошли ещё пять километров.
21 ноября. 16 бойцов подали заявления в партию. Принимали всем отрядом. Посмертно принят в партию пулеметчик Матвеев. После собрания молодые коммунисты отправились в голову колонны.
22 ноября. Восемнадцатые сутки мы в походе. Наверное, нас считают пропавшими без вести. Позади почти двести километров. Бойцы держатся хорошо».
По каменистым россыпям черной тундры, по
унылому редколесью шли мы след в след. Упасть - пропасть. Пойдешь - дойдешь. Руки немеют до самых кончиков пальцев. Мешки, уныло пустые, все-таки давят плечи. Низкие облака, зацепившись за выступы вершин, застыли, словно в удивлении, над нами.
...Небо слилось с землей. Ив этом безмолвии тихо поскрипывают лыжи. Ни шуток, ни команд. Только вперед, только за ним, нашим командиром. Его спина покачивается перед глазами, и мы тоже покачиваемся. Нам кажется, мы идем быстро, а столбы совсем не торопятся нам навстречу.
- Наши идут! - крикнул что было сил Толя Лапшин и, показал палкой в сторону вынырнувших из белесого тумана лыжников.
Да, «Толик с Таганки», бывший голубятник, не ошибся -это были разведчики нашей армии. Они давно искали нас.
ТАКАЯ УЖ ПЛАНИДА...
Сорок второй встречали под высотой 40.1, которую между собой звали «сороковкой», как и соседние с ней -«Утюг», «Двугорбая», «Шестерка». Позади сверкающая настом, серебристо-шелковая равнина с черными отметинами воронок. Оттуда остервенело и скопом тявкают 76-миллиметровки. Слева, от залива, неторопливо и скупо бьют наши большие минометы. На вершине «сороковки», небольшом каменистом плато, третьи сутки не утихает бой.
В ночь на Рождество Христово наши пушкари послали егерям несколько сот снарядов, порядком разворошили осиное гнездо и вытряхнули на холодок немчуру. И началось. Началось то, что в официальных сводках именуется боем местного значения. Любой бой без крови не обходится. Зарысили выносливые монголки с ранеными. Подтянулись на Кутовую редкие отряды подкреплений.
Пограничников в дело не пускали. Держали в резерве. Мы зарылись в снег. Рядом - тылы наступающих: несколько горластых старшин и подпитый офицер - интендант. Они суетились у железных бочек с водкой и качали её, как керосин в керосиновых лавках, железными скрипучими насосами. Насосы стучали весело и почти неумолчно. Солдаты пили из фляжек, касок, из снарядных гильз, а то и просто из пригоршней. Закусывали ледяной колбасой и корейкой, а чаше рукавом шинели, смеялись, курили и храбро не обращали внимание на близко грохотавший бой.
Остановка у бочек была недолгой. Крякнув и матюкнувшись, смешно косолапя, бойцы лезли на высоту подгоняли друг друга пьяными шутками. Водка глушила страх, рождала лихую удаль. Много позже фронтовики - ветераны сторонились вина, как мины замедленного действия. А в ту ночь казалось: не будь водки, и пропадать нам в снегу!
В начале своих записок я вспоминал помора Федьку, не раз говорившего, что у каждого человека своя планида. Я подумал об этом впервые всерьез в ту новогоднюю ночь.
К полуночи сражение за высоту дошло до рукопашных схваток. Немцы беспрерывно атаковали. Харкаясь кровью, отбивались славяне, кто штыком, кто лопатой, кто ножом.
С пополнением из батальона связи пришел Евгений Онегин. Настоящую фамилию его не помню. Онегиным он стал у нас после того, как в землянке устроили сцену дуэли с Ленским. Женька или постоянно пел, или рассказывал бесконечные истории своих любовей. Он хорошо играл на гитаре, и в батальоне его любили.
Как-то вечером, набросив на плечо плащ-палатку, он вдохновенно запел арию Онегина перед дуэлью. В руках его была ракетница, а напротив, у пирамиды с винтовками, сержант в роли Ленского. С заключительными словами арии вошедший в роль Женька нажал на спусковой крючок. Хлопнул выстрел, и ракета, опалив стриженную голову сержанта, ударилась в стену, отскочила на нары и закружилась между лежавших солдат. Перепуганный Женька всю ночь прятался в кустах, боясь скорой на расправу братвы. Тогда его и назвали Онегиным.
Я услышал голос Евгения у бочки. Явно пьяный, он голосил:
Легко на сердце стало,
Забот, как не бывало.
Бездельник, кто с нами не пьет!
Я подошел к нему.
- Женька, хватит! - и отодвинул поданную им каску, в которой плескалась темная водка. - Ты же свалишься, друг!
-Я?! После такой чарки? Да это же не водка, а вода с водкой. Хочешь, еще выпью?! Хочешь? - он покачивался, поглядывая в сторону высоты, украшенной смертной
иллюминацией. Оттуда чья-то команда «Вперед!» докатилась по цепочке до скопления у бочек, и Женька разом отшатнулся и быстро полез на высоту, опираясь на винтовку, как на посох.
На высоте Онегин не лег в окоп, а взобрался на валун, покрытый ледяным панцирем. Как взобрался -неведомо, но поднялся с четверенек и зычно крикнул:
- Вперед, на Петсамо! Бей их, сук!
Трассирующие пули густой сетью облетали камень, железно скрежетали мины, пальба и огонь сотрясали «сороковку», а Женька размахивал руками, приплясывал и посылал падле Гитлеру всех чертей в душу и печенку. Близким взрывом Онегина сшибло, его подхватили санитары и быстро утащили в пустовавшую на обратных скатах землянку. Вскоре туда забежал комбат с адъютантом. Следом - командиры рот. Разглядев пьяного Женьку, капитан по доброте своей не вытолкнул его на снег, а затолкал под нары и приказал лежать тихо, как мышь.
Не успели лейтенанты ни доложить комбату, ни получить новые распоряжения, как в землянку влетел шальной снаряд. Камни, доски, разорванные тела разметал взрыв. Девять офицеров и комбат погибли. Трупы вытаскивали из воронки. Вытащили Онегина. Живого. Его только оглушило и поцарапало камнями.
Значит - не судьба! Сколько раз я слышал эти слова и был свидетелем удивительного везения, словно кто-то свыше раскладывал наши жизни, как карты, отмечая одних безжалостным крестом, других костылем, третьих какой-то особой метой, и они, третьи, шли из боя в бой, и смерть обходила их. В каком списке значилась моя жизнь? Если бы знал солдат?!
...Летом сорок третьего наша бригада огнем втолковывала немцу истину о своей силе и крепости. Огневые налеты с обеих сторон были ужасающими. На пятьсот вражеских снарядов мы отвечали двумя - тремя тысячами.
Полковник Потапов, герой обороны Одессы и Севастополя, приняв командование бригадой, на офицерском совещании заявил:
- Я вырву инициативу у врага. Диктовать теперь будем мы! Действовать активно. Снаряды и патроны не жалеть. Никакого покоя фрицам!
-Огня! Больше огня! - требовал сейчас Потапов.
Лида, новороссийская молодцеватая женщина, адъютант, вестовой и военная жена старого полковника, звонко тормошила бригаду.
- Пушкари! Что-то долго обедаете! Подайте фрицу жаркого. Кто говорит? Я тебе на ушко скажу кто. Потапов требует.
- Бронебойщики!-кричала она в телефонную трубку. - Пошевелите амбразуры у немца. Потапов приказал.
Пока на линии боевого охранения переговаривались пулеметы и автоматы, батарейцы готовились к налету. Немцы отвечали редко, но зло, остервенело, с каждым разом сужая площадь обстрела.
В один из налетов дежурил в штабе бригады интендантский офицер из приписников. Проще говоря, он был начальником вещевого склада и видел лишь полушубки, брюки, бельё, мыло, а немцев - только в кино. Потапов приказал дежурить всем, и тыловик оказался на переднем крае. Огневой налет на сей раз пришелся по командному пункту. Наша землянка обвалилась наполовину, а вот по землянке дежурного попало дважды. Снаряд влетел под ноги ошарашенному интенданту и не взорвался. Офицер не успел прийти в себя, как двери пробил второй снаряд и тоже не взорвался. Мы вытащили полумертвого интенданта из-под обломков. На теле у него - ни царапины. Оклемался на травке, долго щупал себя, непонимающе смотрел на нас. И заплакал... Ещё бы! Снаряды такого калибра всегда рвались. А вот не сработали взрыватели, и не вычеркнула интенданта из списка живых всемогущая рука судьбы.
Тогда же саперы сооружали новый наблюдательный
пункт для комбрига. Солнце не всходит, не заходит, крутится себе по ясному небушку. Немцы скоро пристрелялись к новому окопчику и началась игра в кошки - мышки. Не успеют фрицы отойти от пушек, саперы машут ломами и кирками. Те откроют огонь, саперы скатываются в довоенной ещё постройки дот, где жили начальник оперативного отдела майор Хвостовский и мой хороший друг, бывший лётчик Саша Комаров.
Как-то я навестил Сашу Слышно было, как наверху долбили гранит саперы.
- Сейчас их шуранут, - сказал Саша.
И точно. Немцы кинули несколько снарядов. Саперы забежали в дот. Я подвинулся на нарах, и рядом сел молодой парень в расстегнутой гимнастерке. Взрывы зачастили ближе и ближе. Один грохнул над нами. Мой сосед повалился на пол.
«Испугался, что ли?» - подумал я и что-то сказал. Саша вскочил и повернул сапера вверх лицом. Он был мертв. Мы содрали потную гимнастерку и увидели на его теле крохотную дырку. Осколок проткнул сердце.
Собирались потом офицеры разных рангов и специальностей, выдвигались теории завихривания, рассеивания и прочие, но никто не мог понять, как залетела сталь в глубину бетонного дота, спрятанного в земле под несколькими накатами. Все подумали тогда: судьба. Планида такая!
Совсем странно погиб начальник артиллерии оборонительного района. Он приехал на открытие позиции батарей за три часа до наступления. На фронте тишина, как на кладбище. Немцы отступали и еще днем взорвали свои дальнобойные батареи. Полковник поздравил всех офицеров с началом наступления, закурил, полюбовался морем и далекими всполохами над ним. И тут ему понадобилось позвонить в штаб. Спустился в землянку командира дивизиона, а через несколько секунд из-за черного хребта утробно и одиноко ухнула пушка. Снаряд большого калибра влетел в землянку, рассек полковника напополам и сам раскололся напополам, не взорвавшись. Казалось, что кто-то специально выстрелил, чтобы убить полковника, штурмовавшего Перекоп и Каховку в гражданскую, оборонявшего Ханко и Москву, выстоявшего у нас на Рыбачьем.
Такова планида. Она пугала неизвестностью и вместе с тем делала жизнь на войне несколько безумной. Стоит ли что-то загадывать, рассчитывать, строить планы даже на ближайшее будущее, если существует никем не познанный всемогущий рок, от которого ни спрятаться, ни уйти?
Так думал не один я. Каждый фронтовик, оказавшись на кромке бездны, наверное, надеялся в свой последний миг, что ещё придет спасение, что не судьба ему вдохнуть свежий воздух последний раз. И с надеждой этой принимал смерть. Такие мысли эти были коротки, как выстрел, но они жили сами по себе, заторканные в глубину мозга, жестокой, но справедливой необходимостью делать то, что нужно сегодня, в сей час и миг. А если бы философские рассуждения о жизни и смерти постоянно приходили к солдату, он наверняка бы сошёл с ума. Война грохотала, свистела, завывала, вопила командами, глушила таинственной тишиной, колючим и холодным комком ожидания шевелилась в груди, бросала в забытье на вшивые нары и не оставляла роскоши для раздумий. Она оставила только два цвета для мыслей: черный и белый. Серых полутонов нет. Но чем дальше в тыл, тем больше людей, думающих, даже пишущих стихи. Там тоже не отгораживались от судьбы ни в мыслях, ни в песнях, ни в строчках писем. Но шансов уцелеть, выжить было намного больше.
Многие всерьез верили снам, приметам, карточным гаданиям, берегли ладанки с заговоренной домашней землей, совершали непонятные нам ритуалы азиаты, молились мусульмане и христиане. Первые - в открытую. Становились на колени возле землянки и, обратив лицо к востоку, просили
Аллаха о спасении. Христиане шептали молитвы тайком или творили их в себе. Кланялись судьбе, водя ладонями по лицу, оборонялись от неё крестом, заветным словом, отворотным камнем или зельем.
Запомнился случай с майором Хвостовским. Саша Комаров выполнял у него обязанности офицера-порученца: обрабатывал карты, готовил приказы, следил за изменением оперативной обстановки. На фронте тогда наступило затишье. Времени у Сашы было вдосталь, и он часто позванивал мне, или я навещал его, чтобы услышать презабавные Сашины похождения на Лиговке или просто посидеть, потрепаться ни о чем.
Как-то Саша позвонил:
- Бегом сюда. Будет комедь. Все!
Я поторопился. Саша сидел перед стаканами с дурно пахнущей водкой, которую мы закусывали американской тушенкой, её в ту пору было навалом.
- Где комедь? Где майор? - поинтересовался я.
- В баньке. Распаривает косточки, - ответил Саша, и в его лукавых глазах запрыгали чертенята. -Скоро появится чистенький, как ангелок.
-С ним и хочешь комедию разыграть? - спросил я, зная, что суровый майор Хвостовский застегивает на все пуговицы не только китель, но и себя.
- Подумаешь, сибиряк сердитый. На сердитых теперь мины подтаскивают, -только и ответил Сашка.
Хвостовский вернулся распаренный, довольный. На наше «С легким паром!» протянул добродушное «спасибо» и скрылся за своей дверью с предупреждающей надписью «Не входить!».
Саша приложил палец к губам:
- Слушай сюда!
За перегородкой майор что-то перекладывал с места на место, шуршал бумагами, гремел банками, кидал что-то на пол и наконец заматюкался. Мы слышали, как он метался, обшаривая все, как его руки скребут по заборке.
В молчании допили фляжку, и Саша начал повествовать очередную байку, как он канючил деньги в Петергофе.
- Подхожу, понимаешь, к парочке. Он - влюбленный индюк, смотрит гоголем и ведет свою куропаточку по аллее. Ищет места потише. Потискать ему её охота. А тут я. Пожалте бриться! Пристраиваюсь сзаду и жалобно прошу дать на расходы рублик. Знаю, больше у него нет. Фраер, конечно, на дыбы. Я сваливаю чуток и протягиваю навстречу кулак. «Вот тут у меня в пятерне, - говорю ему, - полсотни вошек, голодных и черных. Я сейчас брошу их на мадам». Та - в визг. Кавалер трясет кошелек. Что и требовалось доказать!
Я засмеялся. И тут появился Хвостовский, сердитый, как сто чертей.
- Комаров, сюда никто не заходил?
- Никак нет, товарищ майор.
- И ты не заглядывал?
- Никак нет, товарищ майор.
- Ты, что - попугай, Комаров?
- Никак нет, лейтенант флота! - Саша стукнул каблуками и приложил к виску ладонь.
- Хватит дурачиться, хватит? - майор сел за наш столик, поболтал пустую фляжку, поднялся, ушел к себе и вернулся с бутылкой настоящей водки. Старшие офицеры иногда получали её, как подарки военфлотторга.
- На, Сашка, пей. А сначала верни, что взял у меня. Ты понимаешь, о чем я говорю, - миролюбиво и почти просяще сказал Хвостовский.
Саша полез в карман, и я увидел на его протянутой ладони золотой крестик с продернутой в ушко суровой ниткой.
- Простите, Петр Николаевич, - тихо сказал Саша. -Зашел к вам за картой, а на ней крест. Не думал, что ваш.
- Да ладно. Ты только не трепись о кресте. И ты. тоже, - он повернулся ко мне. - Понимаете, когда уходил на войну, мать надела его и просила никогда не снимать.
Иначе, говорила, сгинешь, Петя. Крестик, говорила, заговоренный, силу имеет. Не верю я, конечно, а все равно ношу. Посмотрю на него и вроде матушку вижу...
Саша враз посуровел.
-А у меня никого нет. Никого на всем свете. Бомбой накрыло сразу и отца, и мать, и двух сестер. В августе сорок первого ещё...
Комедии не состоялось. Мы мирно разошлись.
Майор погиб в сорок четвертом. Взбесившаяся смерть, видать, не признавала ни креста, ни молитв. Она на то и смерть, чтобы ничего не признавать. Может, думал я, это тоже судьба, выпавшая сразу на долю наций, народов, государств? Кто-то свыше, видимо, начал крупно играть.
<<<---
