"Прощайте, скалистые горы..."
НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ДРУЖБЫ
...Закончилось последнее представление в Театре Военных Событий. Действующие лица, сполна уплатив битковые сборы, побрякивая котелками и стуча костылями, возвращаются на Родину. Радужные ленточки медалей говорят о трудной дороге, пройденной солдатами. Все пережил, перетерпел, вынес русский парень, обутый в тяжелые кованые ботинки, одетый в шинель, изорванную на проволоке вражьих укреплений, пропахший дымом походных костров, изъеденный вшами, обмотанный верстами дальних походов, лютый до ласки бабьей, и он - слава Отечества, хранитель Отечества, гражданин России.
Отечественная война была не войной в обычном понятии этого слова, а битвой - не на жизнь, а на смерть, когда третьего не дано.
Каждый день ненасытная пасть войны пожирала до 20 тысяч жизней. Это убитые в открытом бою, в отчаянных штурмах, атаках и контратаках, раздавленные танками, разорванные бомбами, сожженные в опорных пунктах, умершие от ран в госпиталях и санитарных обозах, преданные провокаторами и погибшие в немецких застенках, скончавшиеся от голода в лагерях смерти, сгоревшие в небе и пропавшие в пучине морской, в отчаянии покончившие с собой и героически встретившие пулю от рук диверсантов, дерзкие в рукопашных штрафники, нецелованные девушки -снайперы, санинструкторы, зенитчицы, связистки... Каждый из них - генерал, комиссар, офицер, сержант, солдат, матрос - был моим современником. Мы дышали одним воздухом, читали одни приказы, пели одни песни, считали дни и ночи, молились одному Богу. На месте любого из них, павших, мог быть я.
Друг мой помор Федька за час до гибели на минном поле говорил:
У каждого своя планида!
Моя оказалась счастливей. Как это писал Есенин?
Тот ураган прошел. Нас мало уцелело.
На перекличке дружбы многих нет.
Я вновь вернулся в край осиротелый,
В котором не был много лет.
Кого позвать мне? С кем мне поделиться
Той грустной радостью, что я остался жив?
Война слишком дорого обошлась мне. Бесследно исчезли братья, друзья, любимые. Смерть словно взбесилась: она так много наделала во мне дырок, что жизнь чуть-чуть не выскочила из тела.
Докторами мне было предписано уехать куда-нибудь в деревню и удить рыбу, сосать грудь у матери-природы. А так ли хочу я, неужели мои руки и знания никому не нужны и я должен выпасть из обоймы? А как же мир, большой мир, к которому рвался я? Неужели он не примет, не поможет выпрямиться во весь рост? Я чувствую наступление чего-то нового, громадного, в котором почетно быть рядовым.
Меня иногда спрашивают: «На что я так расшабашил свою жизнь?»
Я не ссылаюсь на военное лихолетье, не сожалею о том времени, когда человеческая жизнь была дешевле продуктовой карточки, и нас с высоких трибун милостиво называли «винтиками». Я не вспоминаю и о годах, когда Россия, натужась до синевы, раздавала налево и направо дипломы о высшем образовании, чтобы выпятиться в число просвещенных держав. Оглядываясь назад, чувствуя, как по нашей земле дуют теплые ветры доверия, я могу рассказывать откровенно обо всем, что видел, пережил, узнал и осознал.
О моих ровесниках пишут как о поколении героически пропавшем. Так оно и есть. Но сегодня, возвращаясь на войну, я иду в свою роту. 614-ую штрафную. Это было дно общества и армии. Тех ребят нелегкая судьба была и моей судьбой.
«В ПРОРЫВ ИДУТ ШТРАФНЫЕ БАТАЛЬОНЫ»
До наступления оставалось полсуток. Получен приказ: пятьсот штрафных душ должны одолеть хребет Муста-Тунтури, то есть сделать дыру в немецкой обороне. Накануне Валя Быстров, наш ротный, говорил, что пойдем в атаку как все.
-Такого не бывает, - возразил я.-Мы же клейменые.
- Ерунда, - нахмурился Быстров, - на войне все одинаковы.
Прав оказался я. Когда мы занимали исходные рубежи, то увидели сзади заградотряд. Он пришел немного раньше нас. Итак, сзади заградители, которые будут палить, если споткнешься, а впереди заслонила полнеба черная гора, потрескивая пулеметами и ракетами. Высота так высока, что шапка валится. Зайти на нее в мирное время не каждый решался, потому, как «умный в гору не пойдет, умный гору обойдет». А тут надо вскарабкаться на вершину под кинжальным перекрестным огоньком.
В моем отделении бывшие подводники Дубецкий, Смирнов, Полоний, Черняев. Они отметили очередной победный выход в море загулом в «Арктике», единственном тогда ресторане в Мурманске, куда русских пускали только по пропускам. Застолье кончилось скверно. Сидевший за соседним столом известный катерник, званием повыше, сделал подводникам замечание. «Иди ты со своими союзничками!»-выкрикнул Дубецкий и пояснил куда. Офицер вспылил и приказал удалиться. Это им-то удалиться? После того, как больше месяца мотались в море, выжидая цель, несколько раз слышали раскаты «глубинок» под боком, потом опять ждали и, наконец, победа: немецкий транспорт ушел на дно. Их обнимал сам адмирал, а тут - удалиться!
Не особенно раздумывая, парни схватили обидчика, пронесли по залу, и оконную раму он выбил своим телом, вместе с осколками стекла рухнув на асфальт со второго этажа. Пока они загорали на гарнизонной «губе», в штабе флота слушали английское радио, которое смаковало скандал в ресторане. Преподнесли его вроде бунта, стихийного мятежа. Что ж, они это умели. Болтать - не воевать.
Командующий флотом вызвал «бунтарей» на «ковер». Четверо подводников, щеголевато подтянутые, украшенные орденами, стояли и не каялись. Стояли, в общем-то, по-флотски.
- Службу правили вы отлично, - сказал вице-адмирал Головко - да, да, слов нет, - отлично!
Он поглядел в глаза каждому и обиженно спросил:
- Но откуда у вас такие бандитские замашки? Вы матросы или пираты? Жаль отдавать вас на сушу, но долг есть долг. Пойдете в штрафную, на Рыбачий. Партийные документы сдадите замполиту в бригаде.
Так вчетвером и появились они в нашей роте. К ним прибился Толя Домбровский, оркестрант из московского джаза. Худущий, с очками на крупном носу, он походил на нахохлившуюся птицу, и, вот беда, вручили ему не автомат, а противотанковое ружьё. И Толя все время скулил, что жратву надо давать по оружейному грузу что стрелять он из этой «пушки» вовек не научится, да и откуда танки на горах? Он умел по-флотски «травить» и подробно рассказывал, каких девочек перепробовал в Москве, пропивая казенные деньги. Вторым номером у него был Леша Кривое, питерский кузнец. Девять лет он служил на тральщике. Когда эта «коробка» стояла в Архангельске, Леша, глотнув от скуки древесного спирта «стенолаза», набросился на вахтенного офицера.
Еще числился в отделении Коля Сапожников,
красавчик парень. Личико девичье. Так бы и прослужил шофером у одного крупного интенданта. Но тот был и крупным вором: замылил три вагона водки и стал единственным в Архангельске миллионером. Красненькие тридцатки прилипли и к Колькиным рукам. Начальника склада, какого-то оператора-железнодорожника и девчушку, уничтожившую документы, накладные, расстреляли, а интенданта и Колю сослали на Рыбачий. Начальник ухитрился устроиться истопником, а Сапожникову дали пулемет.
Были еще лихие парни. У каждого свой заскок, своя печаль. Мы слетались под одну палатку, чтобы разделить одну судьбу. Каждый знал, что только вражья кровь вернет ему имя. Её нужно было пролить. Но никто не предполагал, что штрафная - это бесконечное унижение, сплошное издевательство со стороны командиров.
Наш взводный Николай Ануфриев, лейтенант совсем не пехотный, сделал потом меня своим помощником: как -ни как, я до этого шесть раз фронт переходил и знал черный перевал Муста-Тунтури, как родной дом. Но все это было потом, накануне изнурительных боев, когда каждая сопка бралась штурмом. А вначале все было проще матюка. Ты штрафник. Ты - никто и ничто. Тебя можно послать под огонь днем, или просто убить, как не выполнившего приказ. У штрафника - ни прав, ни голоса, только тело, которое обязательно кто-то должен продырявить.
В первый же вечер, едва мы улеглись мокрые после санобработки на сырую сентябрьскую землю, - тревога! Наш тогдашний помкомвзвода Палкин, Христа его душу, заорал как проклятый:
- Становись! За мной! Бегом марш!
Этот кросс был что надо. Шестнадцать километров мы бежали до тылового причала. Неутомимый Палкин, выкатив глаза, ощеривался:
- Это вам не шашни разводить. Мать вашу так! Веселей, веселей!
На причале мы превратились в грузчиков. Приказали опростать судно: вынести снаряды, боеприпасы, какую-то муру, запечатанную в кулях. Внутри этой «коробки» всего было понапихано вдоволь. Палкин и вольная шушера попрятались в щели, коих не счесть возле причала, а нас, рванину, на трапы, под огонь.
Немцы били по причалу методично, аккуратно, через три минуты. И этих минут нам хватало, чтобы бросить груз на горбок, пробежать с ним по трапу, перехватить глоток воздуха, переждать очередной залп и бегом на корабль. Так продолжалось двенадцать часов! Как мы выстояли, выбегали и не убили этого Панкина, до сих пор не пойму.
Вернулись с причала злые, голодные, грязные, как черти, а Палкин еще потребовал «дать ножку» в строю и спеть. Нам петь только Лазаря. На счастье рядом вынырнул из ложка взводный. Мы не видели, что происходило у них с Панкиным за палаткой. Видимо, схлопотал он разок по роже и притих, даже юлить начал перед нами.
Трижды наш взвод выходил на передний край: рвали немецкую проволоку. Трижды нам везло и не везло. Ведь в штрафной только кровь поднимает полог, отгородивший нас от мира, только кровь. А немцы, как назло, стреляли мимо и кидали мины далеко от нас. Так или иначе, эти «зачетные» ходки мы сделали. Я стал помкомвзвода.
Теперь мы немного повеселели. Теперь не нас гоняют ремонтировать дорогу, разгружать подходящие ночью корабли, таскать боезапас через «долину смерти», и мы лежим себе на земляном полу и вспоминаем далекое и близкое прошлое. С темнотой уходили на «свободную охоту» Саша Серебров и Сережа Долгих, заморенные в лагерях воры, их только в 44-м отправили на фронт. По-пластунски они лазали мастерски, пороли ножами складской брезент и бесшумно просачивались в темноте мимо часовых. Тогда по ночам мы устраивали ужины с выпивкой, слезливой болтовней и песнями. Пел обычно Толя Домбровский. Репертуар-от Вертинского до колымских протяжных песен. Если песни нарушались каким-то разговором, поднимался двухметровый Володя Дубецкий и осторожно колотил нарушителя тишины.
Штрафная только именуется ротой. А в ней собраны четыре роты да полвзвода «придурков», пристроившихся в вестовые начальства. Самого старшего, майора мы не видели и только, когда пошли в наступление, встретили его на переднем крае. Низенький, вымокший под октябрьским дождем, майор для чего-то считал нас, как будто готовился к сдаче всей этой братии Господу Богу. Потом я был свидетелем, как начальник штаба бригады зачем-то орал на него, и майор, не выпускавший из рук вещевого мешка, со стороны казался отбившимся от своих солдатом.
Нашей третьей ротой командовал Валя Быстров, бывший матрос-десантник, горбом завоевавший три звездочки на погонах.
- Моя заветная мечта, - говаривал он, - выкупаться в шампанском, у фрицев оно есть! Эх, и здорово это будет!
Предвкушая удовольствие, он потирал руки.
И надо же! Когда остатки нашей роты, частица в племени штрафников, уцелевшая при прорыве, вырвалась немного вперед, мы захватили у немцев богатые продовольственные склады, шесть ишаков и нашли для Валентина даже ванную. Шампанское навьючили на ишаков, но один из них заупрямился, словно чуя высокое начальство, а оно тут как тут.
-Чьи ишаки, кому вино? - спросил сурово, не вылезая из «виллиса», генерал-майор Дубовцев.
Леша Кривов нашелся:
- Ишаки немецкие, вино не знаю чье, следуем в 614-ю, вон на ту высоту, - и он указал на дальнюю сопку.
-Эх, куда вас занесло! - подобрел генерал, - по такому случаю и выпить не грех.
В тот вечер при свете костра Валентин Быстров купался в шампанском.
Но все это будет потом. А сначала был бой, кровопролитный, неистовый. Накануне Быстрое предупредил:
-Перед штурмом водку не пить, вылакать ее сегодня. На автоматы надежда хреноватая, пурга начинается. Так что придется крошить немца гранатами, резать, душить. «Бог войны»* нас не подведет, пушки будут бить с открытых позиций. Сегодня вечером можете писать письма и передайте матросам: в случае чего ни одна семья не узнает, что с ними случилось это в штрафной роте... Теперь мы на острие удара. Должны убивать и убивать, все остальное - к чертовой матери!
В эту ночь было как-то особенно неуютно и холодно. Роясь в грязном белье прошлого, я ничком лежал на земле, с которой завтра, может быть, смешаюсь. Хотя и поздно было раскаиваться, я каялся, словно грешник, в тайне надеясь, что судьба не повернется ко мне задом.
Нашему взводу выпала честь первым прыгнуть в немецкие окопы. Для этого нужного подползти к вражеской обороне на бросок гранаты. И ни звука. Лежи и жди сигнала. Над всеми властвует приказ: «По трем красным ракетам -вперед!».
Муста-Тунтури вставала перед нами крутыми подъемами, рождающими одышку, порой опасно обрывалась, и надо каждый шаг вымерять, чтоб не поскользнуться и не загреметь в тар-тарары. А если бы еще хлебнули!
Перед атакой водку пить - мура!
Свое отпили мы еще в гражданку,
Поэтому мы не кричим «Ура!»,
Со смертью мы играемся в молчанку.
Считает враг: морально мы слабы,
За ними лес, и города сожжены.
Вы лучше лес рубите на гробы:
В прорыв идут штрафные батальоны!
Ну, «Бог войны», давай! И несколько сотен стволов выдохнули из черных глоток горящую сталь. И пошло-поехало! Заплясала Чертова гора, завздыхала, заохала, а
________________
*) «Бог войны» - артиллерия (прим. автора).
пушечный гул уже превратился в зловещий рев и вой, сметающий людей, колючку, окопы. Недолет. Перелет. Недолет - это по нам. Мы у самой стенки огня, на кромке кромешного ада. С утробным ревом снаряды рвут гранит. Мы сбились в комок под скалой. Немцы начали отвечать. При близких разрывах нам видно, как штрафники бросаются на землю, а потом поднимаются, карабкаются все ближе и ближе к цели.
Дым застлал горы желтым покрывалом, смешался с начавшейся пургой. В чадном воздухе стоял смертный свист железа, немецкого и нашего. Немцы вели отсеченный огонь, и он пришелся на заградотряды. Да, странно мир устроен. Мы-то хоть видели немца, били его, и две третьих легли в братские могилы, а заградители погибли все. Нам пришло время платить за грехи, а им-то за что?
После двухчасовой обработки Муста-Тунтури пушки разом стихли. Казалось, не только мы, а вся земля, затаив дыханье, ждет сигнала атаки. И вот они, три красные ракеты! По праву старшего я поднялся и побежал вперед. Слева и справа вырастали фигуры атакующих. Все, знакомые и незнакомые лица, слились одновременно в одно лицо, знакомое и незнакомое.
- Вперед, матросы, за мной!- я удивился своему пронзительному, исступленному голосу.
Далеко сзади вытягивались над наступающими бригадами жирафьи шеи ракет. Начиналось святое безумье атаки! Я увидел под ногами торчащие усики мины и замер на мгновение.
- Ступай по моему следу, - прохрипел в ухо Леша Кривов и пошел по минному полю. Следом шли мои подводники и бронебойщик Толя со своим никому не нужным ружьем. Кто-то сзади кричал, стонал, звал маму: кто-то умирал, но сзади, а нам бы только добраться до вершины.
Словно обмякшие кули, мы свалились в немецкий окоп. Я столкнулся с немцем лоб в лоб. У него - пистолет, у меня - автомат. «Не успею?» Но долей секунды раньше Лёшкина тяжелая рука брякнула немца по голове гранатой «эфкой». А это штука стальная. И немец ткнулся мне в ноги, словно подломился. Я вытер холодный пот со лба, глубоко вздохнул и увидел небо над головой - жизнь не ушла, смерть остановилась в полшаге от меня.
Немцы-опытные вояки*, они быстро закрыли брешь в обороне, и мы оказались в их тылу Метель не утихала. Автоматы отказали у всех. Осталось единственное оружие -ручной пулемет. Красавчик Коля Сапожников трижды отбивал контратаки, а потом как-то неосторожно высунулся, и немецкая пуля угодила ему между бровей. Альпийские стрелки, пользуясь замешательством, поперли.
Они бегут, не пригибаясь, поливая нас секущими струями. Я вижу их рожи-потные, натруженные. Слышу, как рычат они, показывая руками в нашу сторону. И быть бы тяжелой рукопашной, но взводный неожиданно выстрелил по ним из ракетницы. Одна ракета шарахнула егеря в грудь, и тот завизжал, начал кататься по земле. Остальные залегли. Ракету увидели наши артиллеристы и открыли по всему квадрату беглый огонь. Плохо лежать под вражьими снарядами, но еще хуже под своими. Немцы оказались в лучшем положении - они забрались в громадный дзот, надеясь переждать артналет.
- Бери гранаты и кончай с ними. В трубу сунь, -крикнул мне Коля Ануфриев, а сам развязал вещевой мешок, достал консервную банку и. навалившись на убитого Колю Сапожникова, спокойно этак начал её распечатывать. Я подумал: не чокнулся ли лейтенант? Но он повторил приказ и добавил:
- Не вернешься, сам все сожру!
___________________
*) На полуострове Рыбачий нашим подразделениям противостоял 19-й горнострелковый корпус 20-й горной армии фашистов, в котором было 53 тысячи солдат и офицеров, более 750 орудий и минометов. Части горных егерей были хорошо обучены: они прошли специальную подготовку в холмисто-лесистой местности. (Прим. лит. редактора).
Добраться до немцев было несложно. Беги по окопу, в распадке выскочи и прямиком к дверям дзота. Правда, я проделал весь этот путь чуть ли не на четвереньках и связку гранат сначала швырнул в дверь, подождал взрыва, и еще две гранаты сунул в вентиляционную трубу.
-Молодец! Бей их, сук! - кричал из окопа жующий вкуснятину взводный. Я же стоял у дзота и ждал - вдруг кто-нибудь выскочит. Из дверей тянуло дымком взрывчатки.
Напрямую до своих - рукой подать. Я вернулся вовремя. Из белесой мглы вынырнула прямо на нас группа людей, одетых, как штрафники, в половину халата. Мы обрадовались: наконец-то наши пробились!
Только это были немцы. Я от злобы даже зубами заскрипел. Ну, надо же! Где она, наша, родимая, штрафная?
- Пусть подходят ближе, - опять удивительно спокойно сказал лейтенант, дожевывая тушенку. Из ручного пулемета он расстреливал немцев в упор. Ах, Коля, Коля! Как ужасно, что осколок мины нашел и тебя!
Три часа мы держались. Целых три часа, обложенные со всех сторон врагами. Три часа продолжался кошмар. Кровь перемешалась с землей и снегом.... Халаты на нас изорвались в клочья, лица почернели, но мы верили: наши придут, вот-вот придут.
И они прорвались. Иначе бы - амба. А самое страшное - наверняка нашелся бы потом какой-нибудь «особист» и черкнул бы, что мы сдались врагу. А это страшнее смерти! Для нас бой был последней и единственной надеждой вернуться к людям. Валя Быстров, огромный, неуклюжий, подбежал, ко мне и облапал ручищами:
- Живой! Вот черт! А остальные? - он растерянно оглядел окоп.
- Остальные где?
Он вздохнул и зажмурился. Парни лежали тут, скрюченные, окровавленные в своем последнем строю, на последней поверке.
- Ты за командира взвода, - распорядился Быстров. - Надо выручать нашего майора. Он со своими писарями влип вон там, - Быстров показал на высоту справа.-Давай туда.
Сказать просто - «туда». Мы должны спуститься с «шестерки», за которую цепко ухватились, буквально в пропасть и ударить по немцам во фланг.
Высота пугает, как огонь. Под ногами почти стометровая глубина. Кому-то надо первому спуститься вниз по вековому граниту.
- Я спущусь, - вызвался Боря Смирнов, один еще уцелевший из четырех подводников. Я знал: у него в кармане свернуты пять орденов, и он сможет их носить, если шагнет первым.
- Давай, - согласился я. - Катись вперед ногами и не теряйся!
Боря сначала катился медленно, потом повернулся на бок и закрутился, как бревно, но все-таки каким-то чудом выровнялся и стоймя ткнулся в мшистое болото под кручей. Следом покатились мы с Лехой Кривовым, сержант Никонов, еще три матроса, выделенных Быстровым, и последним полетело противотанковое ружье вместе с артистом Толей Домбровским. Уж как нам было лихо, а посмеялись от души, глядя на носатого бронебойщика, обнимавшего ружье.
Ударили по немцам так неожиданно, что они в страхе побежали, а Толя вдогонку бухал из своего орудия. Майора мы выручили. Не скрывая радости, он улыбался и называл нас «ребятками». Видать, набрался страху, если даже о субординации забыл.
К исходу дня 10 октября 1944 года из нашей отдельной роты осталось в строю всего 37 человек. Впереди еще был десант на мыс Крестовый*, стерегущий древнюю Печенгу, взятие Лиинахамари, поход по земле Норвегии. Бой
________________
*) Скалистый мыс Крестовый походил на сильно укрепленную крепость. Он был опоясан дотами с двумя четырёхорудийными батареями -88-миллиметровой зенитной и противокатерной и 155-миллиметровой тяжелой. (Прим. лит. редактора).
походил на бой, как близнецы: тот же огонь, тот же страх, та же отчаянная решимость. Нам почему-то удивительно везло, хотя на войне и смелого пуля берет.
...Мы ворвались на Крестовый, когда бой подходил к концу и разбился на отдельные очаги сопротивления. Высадившиеся до нас матросы-десантники из отрядов Барченко и Леонова, захватили вражеские орудия. Нам достались жилые землянки и склады. Наши действовали быстро и деловито. В плен не брали. Рвали гранатами укрытия, из автоматов косили тех, кто уцелел. Прочесали мыс, уходящий в бухту, и уперлись в склады. Вместе с Лешей Кривовым и Толей Домбровским забежали в самый крайний. Фашистов там не оказалось. Повсюду стояли бутылки, и ребята принюхивались, гадая, в которых спирт. Но нашли знамя немецкого отдельного артдивизиона. Правда, и спирт тоже нашли. Невдалеке от разбитых пушек устроили привал. Бутылки и закуску разложили на фашистском знамени. Мы хорошо тогда поднапились, хоть песни запевай. И вдруг к нашему застолью подошел незнакомый подполковник. Он увидел немецкое знамя, порядком уже изгаженное, и возмутился, словно мы напакостили в его квартире. Подполковник назвался инструктором политотдела и потребовал отдать знамя как почетный трофей. Я отдал его, даже стряхнул крошки, остатки закуски. Где оно сейчас, это знамя? Я нисколько не удивлюсь, если этот самый инструктор рассказывал, как он захватил знамя у гитлеровцев. После войны много врали: кому-то надо ходить в героях!
В Лиинахамари* мы проторчали две недели. Жили возле штабеля спрессованного сена. Поблизости горел овес.
_______________________
*) Порт Лиинахамари являлся своего рода аванпостом Печенги (Петсамо). Здесь находились большие склады фашистов с вооружением и продовольствием. Отсюда немцы отправляли в Германию награбленные никель и железную руду После взятия Лиинахамари 15 октября 1944 года была освобождена и Печенга, где русские обосновали первые хижины ещё в 1533 году. (Прим. лит. ред.).
Сотни тонн необычным огненным терриконом горели, смрадно чадя. Тут же валялись убитые немцы, и штрафники сунули их в огненное пекло.
Здесь мы и встретились с командующим Северным Флотом вице-адмиралом Головко. Майора не было, и рапортовал ему Валентин Быстров.
-Бойцы 614-й отдельной штрафной роты выстроены! - и лихо отбросил руку от каски.
- Какие же вы теперь штрафники! - как-то устало заметил Арсений Григорьевич. - За службу вас благодарю!
- Служим Советскому Союзу! - ухнули мы.
Вице-адмирал пристально оглядел нашу маленькую
шеренгу и молча каждому, прикрепил медали «За отвагу». И тут же оговорился:
- Адъютант виноват, не мог побольше захватить орденов, да и вы забрались черт знает куда. На берегу бы вам меня встретить, орденов бы не пожалел. Честное слово, не пожалел бы! Он улыбнулся и недоуменно развел руками: мол, надо же такому случиться, в запасе орденов нет.
Вспоминая это, я невольно слышу тревожную песню:
У штрафников один закон, один конец.
Коли, руби фашистского бродягу!
А если не поймаешь в грудь свинец,
Медаль на грудь получишь «За отвагу».
...С той поры прошло много лет. Я никого не встречал из воевавших в штрафной роте. Но знаю, что и они помнят каждый день и час, как помнит смертник, помилованный нежданно.
<<<---
